Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

Он повторял одно и то же, к тираде школьных глаголов прибавляя что-то еще, о чем-то просил, но невозможно было понять, о чем именно…

«Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать, ненавидеть, и обидеть и вертеть, и зависеть, и терпеть…»

И вдруг всё опрокинулось. Рябцеву стало ясно, что он видит себя самого. Именно он, а не Морокин, склонившийся над ним и чего-то ждущий от него, смотрит на мир ошалелым, беспомощным взглядом и бормочет что-то бессмысленное, успокаивающее. Всё, что он до этой минуты видел и чувствовал, было зеркальным бредом. Безногое тело принадлежало ему, — не Морокину. Это удивляло и в то же время казалось совершенно нормальным. Чужая боль воспринималась более естественно в себе самом.

На какой-то миг в душе проснулась смутная тревога, что-то близкое к сожалению. Или это была жалость к себе? К чему всё-таки этот обман? Почему не тот, не он? Какая всё же глупость, а именно: нарваться в лесу на мину. Какая глупость бродить по незнакомому лесу, нести в себе весь этот бред, не отпускавший от себя ни на миг. Какая глупость разрываться на куски от боли, страдать, но молчать и делать вид, что так и должно быть, что ничего страшного не происходит. Видеть то, чего нет. Видеть то, что могло бы быть, и ради этого жить… Морокин, смотревший на него выжидающе, всё равно бы не понял. Кто может понять человека, у которого впереди нет ничего.

С этой секунды мир наполняла только боль, и больше ничего. Но разве мир не был таким всегда? И разве сама жизнь не сводилась к отрицанию мучений, к преодолению боли и времени, которое замыкалось на ней, как звенья одной цепи, и тем самым приковывало к бытию. В небытие был покой. В нем было разрешение, освобождение от всего…

— Нужно принять решение… решение. Слышишь, капитан? Решение…

«Да, нужно, — подумал Рябцев. — Но разве оно еще не принято?»

— Ранение в ногу и еще в грудь… Нужна помощь, — бормотал Морокин.

Ранение в ногу? Но ведь ноги вообще нет, ее оторвало, и она потерялась.

— Ты должен идти один, — подумал или сказал Рябцев.

Он понимал, что не хочет этого. Но это было необходимо. Почему — себя он больше не понимал.

— Так есть шансы. Иначе никаких. Иди… Время не ждет.

Морокин стал рыться в подсумке, бормотал что-то невнятное, что-то совал Рябцеву в руки, под ноги, под голову. Затем он в чем-то клялся. Но с таким видом, будто и сам не верил в то, что говорил.

— Даю слово… Всё будет нормально. Надо терпеть… терпеть.

Голоса Морокина не стало. Над головой возник шепот. Шепот перерос в шелест. Шелест сросся с тишиной. А потом зашумел лес. И шум стал поглощать в себя боль. Небосклон вновь просветлел и наполнился ослепительной синевой. Исполинская гряда облаков медленно меняла форму, вырастая из себя самой и разворачиваясь на гигантских размеров «подошве», подпиравшей небосвод. Облака окрасились в неисчислимое множество свинцовых оттенков.

«Ты умрешь… — услышал он в себе хорошо знакомый и совершенно спокойный голос. — Умирать не больно, не бойся. Всё будет хорошо… Хорошо…»

Измерения смещались. Жизнь продолжалась. Она продолжалась в мыслях, которые разбегались, как рябь по воде. В сознание вкрадывались тишина, строгий порядок и покой. Покой особый, безупречный, чем-то и вправду напоминавший водную гладь, в которой так чисто и так ясно отражается небо. И больше не хотелось этот покой нарушать…

К концу дня тропа вывела на проселочную дорогу, развороченную колесами бронетранспортеров. Дорога уводила в северно-западном направлении. Из последних сил прибавляя шагу, стараясь не запутаться в направлениях и удерживать в памяти хоть какие-то ориентиры, Морокин шел куда глаза глядят — туда, где нарастал, как ему чудилось, гул, напоминавший вой ветра в дымоходе. Время от времени далеко впереди мерещилась загадочная точка. Точка передвигалась между горными откосами слева направо, периодически исчезала, потом вновь вплывала в поле зрения, но, как мушка в глазу, начинала сползать в сторону, стоило попытаться в нее всмотреться.

На исходе дня точка появилась над почерневшей кромкой леса впереди и стала увеличиваться в размерах. Набухал и гул, минуту назад совсем, было, растворившийся в сумеречной пустоте. И вдруг до Морокина дошло, что прямо на него низко над лесом летит не стрекоза, а вертолет.

Свой или чужой? Мирон вылетел на открытый изгиб проселочной дороги и замахал руками. Стрекоза резко сменила курс, сделала широкий полукруг и, потыкавшись мордой по сторонам, исчезла за лесом.