Александр Мелихов - Свидание с Квазимодо (журнальный вариант)

Ну и теток мне тем более было не надо. Я привыкла быть одна. И мне было очень хорошо. И эту беленькую Маринку мне стало просто жалко, и все. Вот. Она неплохо грелась, ей мать все время передачки слала, поэтому ее сто процентов не так, так этак склонили бы к сожительству. А это когда по доброй воле, то нормально, а когда силой вымучивают, тогда психика на всю жизнь может остаться как бы изуродованной, вот. А я ее как бы взяла под крыло, у меня к ней чисто материнское было чувство.

Потом, когда у нас началась любовь, бабы подсмеивались: где ты видела, чтоб мать и дочка лизались? А я думаю, если бы это не запрещалось, с большим бы даже удовольствием лизались. Мне б такое и в голову не могло прийти, что это может быть так хорошо. О себе вообще забываешь, а с мужиками, с кобелями — он только и думает, чтобы свое удовольствие получить, ну, и ты думаешь, как бы с этого пса тоже свой клок шерсти урвать. Перепихнулись и разбежались. А тут, наоборот, нашептаться не можем, уже и не помним, что нельзя, чтоб заставали вдвоем на спальном месте. Это очень тяжелый будет рапорт, обязательно всплывет на УДО, на условно-досрочном освобождении, но ты уже ни про какое УДО не помнишь, ты как будто как бы на седьмом небе.

И тут уж мы намечтаемся, как на воле будем жить вместе, снимем квартиру, или я с мамой разменяюсь. Мама, кстати, нормально отнеслась, по крайней мере, говорит, хотя бы рожать больше не будешь. И когда я вышла, я была такая счастливая, что почти все, что заработала, на ребенка отдала — мне было как бы море по колено, ни хрена, думаю, я всегда заработаю!

Ну, и пахала как колхозная лошадь. В ларьке торговала, в подвале у нового узбека шила турецкий ширпотреб, ночью подрабатывала в „Двадцать четыре часа“ — до того зашилась, что все штаны с меня сваливались. Но комнату сняла, сама пол перестелила, новые обои наклеила — я такой красотищи никогда не видела. Такая была счастливая, что стала подумывать сынишку к нам брать, если мама разрешит, на таких же, как мы, косо смотрят. Но если разобраться, он же не виноват, что пацаном уродился? Вдруг, думаю, будет не такая сволочь, как его папаша.

Когда поехала ее из зоны встречать, я была как на седьмом небе. Нашила ей всяких красивых шмоток, заварила целый термос настоящего кофе, в крытке-то и бурда считается как бы деликатесом, если хотят человеку внимание проявить, приглашают выпить кофе из одной кружки… „Городской“ батон в полиэтиленовый пакет завернула, масла вологодского, батон сырокопченой колбасы, чтоб, значит, сразу ее подкормить. Ну и, само собой, нож наточила, чтоб было чем нарезать, намазать… Да, еще клеенку, чтоб было на чем разложить, чтоб все культурно. А она мне

объявляет, что она за это время списалась со своим, типа, одноклассником, у них, там, когда-то была как бы любовь и теперь он ее нашел и предлагает, типа, замуж. И она мне говорит: ты извини, я не хочу от своего счастья отказываться. Я, это самое, в шоке, ты чего, говорю, с мужиком, что ли, будешь жить?!. Ты чего, не знаешь, какие они?! Он тобой попользуется, пузо тебе сделает и пошел гулять, и еще скажи спасибо, если он тебя не изуродует напоследок. А она, я вижу, уже ум за разум зашел: нет, говорит, он не такой. Я говорю: они когда хотят под юбку залезть, они все не такие. А потом свой характер обязательно покажут, сто процентов, но от нее все вроде как от стенки горох: нет, говорит, мы друг друга любим — и все такое, как забуксовала на этом. Я тогда, типа, нож достаю и говорю: или ты со мной идешь, или я тебе этот нож прямо в горло всаживаю, поняла? И так, типа, очень жестко спрашиваю: в последний раз спрашиваю, идешь со мной? Она говорит: нет. Ну, она это с понтом, она знала, что я лучше себя зарежу, чем задену ее беленькую шейку. Ну, и как бы правильно все рассчитала: я, типа, намахнулась на нее, а ударила себя под левую грудь. Ну, нож из-за ребра, врач объяснял, изменил траекторию, а то бы точняком в сердце.

Не, ну какое тут доведение до самоубийства, я сама себя довела. Меня уже на больничке про это допрашивали, а я так и сказала: против природы не попрешь. Так нам, дурам, судьба постановила, чтоб мы любили этих кобелей, так нам, значит, это самое, на роду написано. От судьбы не уйдешь».

Эту тюремную Сапфо жизнь выучила смирению.

«Капитан корсарского корабля снял черную полумаску, открыв красивое лицо, загар которого приятно контрастировал с холодными голубыми глазами и золотыми вьющимися волосами. Однако наметившиеся мешки под глазами говорили о порочном и неумеренном образе жизни. Темно-русые брови пирата сходились все ближе, на алых, красиво изогнутых губах заиграла дьявольская усмешка.