Григорий Ряжский - Дом образцового содержания

– Вот, – говорит, – Роза Марковна, любуйтесь. – И выносит весь иконостас свой, в целости и сохранности, от Ленинских начиная орденов до самой последней медальки изначальных молодых времен. – Разве что денег не вернуть. Да что там деньги! – Махнул он рукой, кивнув на ордена: – Вот что главное мне, а не деньги! – И руку в карман, а обратно уже с револьвером. – И оружие именное тоже здесь! – Он нежно глянул на надпись на рукояти и приложил револьверный барабан к губам. – Вот что главное, Розочка, вот оно!

Мирская ахнула и всплеснула руками:

– Боже мой, Глеб Иваныч, дорогой вы наш! Глебушка! – и поцеловала в щеку. – Откуда? Неужели нашли? Неужели арестовали негодяев?

Чапайкин с чувством ухмыльнулся, дыхнул на орден Ленина и протер его рукавом:

– Что вы, Роза Марковна, какой там арестовали. Человек помог один. Стефан. История долгая, но суть простая. Нашел по своим каналам, вычислили воров кому положено и все вернули. Вот так!

– Я пирог испеку, – не найдя ничего что предложить для праздника лучше, радостно откликнулась на благую весть Роза Марковна. – С капустой. Будешь, Глеб?

– Буду, – серьезно ответил Чапайкин. – Спасибо тебе, Роза, за доброту твою. Я тебе вовек не забуду.

Оба засмеялись, понимая, как никто, шутку генерала.

А на другой день, приладив обратно на мундир орденские планки, Глеб Иваныч перепрятал револьвер подальше от прошлого места. Награды перенес туда же, на второй этаж, и разместил все за каминной вьюшкой. Потом доел Розин капустный пирог и подумал, что есть на свете Бог или же его как не было никогда, так и нет, – ясней для него после всей этой истории не стало. Потому что, если б не было его, то самое дорогое и не вернулось бы назад, поскольку главенствует на земле несправедливость и нету силы, которая ее собой перешибет, как ни упирайся. Зато если вышняя сила эта имеется, то тоже вряд ли дала бы этому случиться, в смысле, возврату главного похищенного, потому что не заслужил он такого ответного добра, не заработал, если брать по полной совести и всю жизнь на составляющие разложить.

И снова ужаснулся сам себе – тому, о чем про себя же и подумал. Ни так не выходила правда жизни, ни иначе. Везде, куда ни встрянь, не хватало совести, несмотря на трудные для страны времена. И у него не хватало вместе со страной, вместе с народом, с партией – ну никак не могло на все хватить. И потому, ближе к вечеру, отправился Глеб Иваныч по когда-то пройденному им уже маршруту: вниз по Горького, потом направо, затем еще правей – к Храму в Брюсовом переулке. Там он, не скупясь, выбрал свечку потолще прошлой, затем, прикинув, отсортировал глазом иконку посолидней, не спеша поджег от другой, соседней и приладил под нее покупку. А поставив, пробормотал про себя, почти не открывая рта, вместо молитвы:

– Это тебе, Гусар, за участие твое, чтоб все онисдохли.

Онибыли те, кто брал из нижнего ящика самое дорогое. Онибыли те, кто бросил Глеба Иваныча после того, как пятьдесят лет без передыху клал он на плаху служения отчизне всю свою кровь, плоть и умелость. А еще онибыли те, кто, повылазив из дальних щелей, тихой сапой стал безвинно жиреть на бедах пенсионера Чапайкина и всего русского народа, пооткрывав бесчисленно кооперативы, поразрешав эти новые дьявольские законы и допустив христопродавца Горбачева до управления Родиной.

Что же до того, что встало между пенсионером-генералом и осведомителем Гусаром пятнадцать лет тому назад, то в силу теперешнего его взгляда на вещи оно уже было другим, и вроде как оправданным даже и ясным. Один был вор, другой – власть. Вор оказался хитрей. Власть обосралась, но отомстила. Все получили свое по закону жизни. По крайней мере, исходя из понятных правил, – свой-чужой. Кто же теперь был кому кто – приходилось угадывать, преодолевая в себе отвращение к самой такой установке. И все же, как бы там ни было, Стефан Томский, он же Гусар, свалившийся как снег на голову пенсионера Чапайкина за неделю до того, как Роза Марковна поднялась к нему с капустным пирогом, явно был в системе нынешних перепутанных координат скорее свой Чапайкину, нежели чужой.

Первое, о чем подумал вор в законе Стефан Томский, освободившись из мест лишения свободы на год раньше срока, это о том же самом, о чем надежно успел узнать и часто думал впоследствии генерал в отставке Глеб Иваныч Чапайкин, – о несправедливости жизни. Четырнадцать лет наилучшего мужского возраста убиты только из-за того, что какая-то чекистская мразь сунула в его багаж гэбэшные доллары, и это стоило ему Магадана. И даже к собственному полтиннику не успел откинуться – там же пришлось отмечать, на зоне, немного не хватило. Правда, прошло мероприятие со всей уважительностью и даже с бабой. По такому случаю и «кум» возражать не стал, уважил авторитетного зэка, самой шустрой из вольнонаемных проход на зону разрешили, моложавой такой, с ногами и твердой жопой. Обидно, что до воли-то оставалось всего ничего – пара месяцев с половиной. Но самое досадное все же заключалось не в этом. Тончайше разработанная операция с вывозом почти полутора валютных миллионов удалась как нельзя лучше. И если бы не наглый комитетский приемчик, то уже давно бы Стефан звучал, как мистер Томски, офис бы имел в районе русского Брайтона, дом – на Лонг-Айленд, счет в каком-нибудь там «Бэнк оф Америка» и приглядывал бы себе спокойно за делами русской братии, оккупировавшей западную часть нью-йоркского Бруклина. Не вышло. Подумал как-то, пока чалился, что это вроде как в шахматы с уродом сыграть. Ты ему после долгих раздумий – Е-2, Е-4 и ждешь в ответ чего-то типа Е-3, Е-5. А он вместо этого фишки смахивает, доску – пополам и доской этой в темечко, в самую больную середину. И выигрывает легко, потому что в итоге оказался сильней – завалил так или иначе. Так что можно было ходы и не записывать, все равно нет и не будет тебе справедливого финала.