Григорий Ряжский - Дом образцового содержания

Варя так растерялась внезапному предложению, что неожиданно для себя согласилась. Решила, что академиков наследник знает в этом толк. И отец у него знаменитость – кино снимает, а не на рояле играет. И сам, как Шварценеггер какой-нибудь в молодости, смотрится. Была еще одна вещь, в которой не хотела признаваться никому, даже подругам – к получившимся девятнадцати оставалась девственницей: целованной, лапанной, но нетронутой – чистой. А в том, что Митя Мирский не мальчик, не сомневалась – глядел не так, впивался глазом, как взрослый, как мужчина, как вежливый, но настойчивый самец. И поняла, конечно же сама для себя решила: согласие даст – целки больше не видать. С ним не получится: ни сопротивление оказать, ни самой против устоять. Подумала-подумала и решилась португальским напитком отметить новый адрес, справить новоселье. О чем на другой день и дала знать Мите по телефону. Тот не то чтобы выразил бурную радость, но просто похвалил за самоотверженность и доверие, коротко обозначив Варькину решимость так, как сделал бы сам Стефан:

– Молодец, Варюха.

Другой был вопрос, однако, – где отмечать. Дед Чапайкин из дому не вылазил почти, за папиросами изредка выбирался, ненадолго. Или за кефиром там, за сметаной. Прабабушка тоже по похожему образцу больше жила: дом, рынок, вечером, если не программа «Взгляд», то новости, новости, новости. Допоздна, пока «ДемРоссия» всех не переорет и не получит очередной кувалдой в ответ от партийцев и прочей, как объясняла прабабушка, коммуняцкой гнуси. Долго заснуть после не могла, все за Ельцина переживала, за неудачи его, когда озлился на него Горбачев, мстить стал за вольнодумство и смелость.

А потом вдруг вопрос решился сам, в наиприятнейшем варианте. Митька с портвейном, загодя купленным, к себе заходил, а Людмила как раз от себя выходила, дверь распахивала, тетя Люда. Да и какая тетя – баба Люда, дяди Феди Керенского мать, соседа-скульптора. На ногах стояла неровно, шатало ее, неуклюжую, как обычно, – ясное дело, алкогольная зависимость крайней стадии потребления. Шатать – шатало, но два зеленых горла над сумкой Митькиной усекла. И рукой на них просительно указала. И в глаза выразительно заглянула, ну просто, как совершенно трезвая. Он вообще заметил, у них, когда нужда, они как бы абсолютно разумные становятся, здраво так рассуждают и вполне логично к результату выворачивают, не придерешься.

И он не растерялся тогда и сказал, сам того от себя не ожидая, кивнув на португальскую бутыль:

– Не желаете, баба Люд?

Та еще больше протрезвела и сразу отступила обратно в квартиру:

– Зайди, Митяша, зайди-ка.

Там и сообразил, о чем просить надо алкогольную Керенскую. Чтобы Варьку к ней привести и там отмечать. Всем удобство, особенно самой бабе Люде.

Так и вышло, и все остались довольны. У отмечантов – своя отдельная келья, на втором этаже, куда дяди-Федина мать отроду не лазила. Там раньше Федькина мастерская была, где он мастерил свои эскизы, картинки писал, рамки сам сколачивал, когда скульптурой только начинал еще увлекаться. Кроме всего, комната до потолка была завалена хламом, все полки стеллажей забиты были картинами, самого и друзей его: подрамники, холсты, разномастные студенческие работы и всякое такое. Но треть пространства, отгороженная ширмой, все же оставалась для размещения там кровати и гардероба. Короче – распашняк хоть до утра, неподконтрольный и повышенно доброжелательный.

К моменту портвейного свидания Варюша решилась на поступок окончательно и даже успела привыкнуть к мысли, что больше она не позорная целка. Ей даже показалось, что все уже позади и теперь она – как все: полноценная и самодостаточная женщина типа благородной, но доступной француженки Роми Шнайдер.

Митька забрался к ней в трусы почти сразу, она не успела даже нормально опьянеть, хмель только-только начал подбираться к голове, разогрев по пути шею и запалив ярко-красным уши. Но когда она рефлекторно сдвинула ноги, преодолевая накативший страх, в этот момент градус прошиб и голову, ударив в самый мозжечок, который оказался там же, над глазами. Так этот мозжечок все остальное и сделал: глаза стянул тяжелым, а ноги, наоборот, расслабил, с трусами вместе, с колготами, лифчиком и всей остальной нетронутой промежностью. Митька втиснулся в нее, и что есть сил заработал: с чувством, страстью и мокрым ртом. То, что вытолкнулось изнутри, упало на живот выплеснулось и размазывалось, пока он дотирал свою мужскую плоть о ее бедро. Потом оторвался, приподнялся на локтях, выдохнул и спросил: