Фредерик Бегбедер - Идеаль

Ну и ладно, я хотя бы оторвался по полной. Вы знаете, с тех пор как мы с вами расстались в Париже, я много чего пережил. Тогда, работая в рекламном агентстве, я объехал весь мир и написал книгу, после чего меня, само собой, уволили. Я даже отсидел за соучастие в убийстве — как-то раз, напившись ночью во Флориде, я попал в грязную историю… Потом девяносто девять дней прослужил телеведущим во Франции, но это уже было черт знает что, я искал свое место под солнцем… А вот с тех пор, как я живу здесь, у меня создается впечатление, что я его нашел. Что-то тут не чисто — в Москве я никогда не депрессую. Мне показалось, что я обрел наконец надежное пристанище в компании юных любительниц пушапов с волнистыми волосами, которых я водил ужинать в «Пушкинъ» или в «Прадо», а потом качал у себя на коленях в клубе «First» с видом на неторопливую реку… Я повторял им:

— Поцелуй мой циферблат, дороже на мне ничего нет.

Некоторые лизали его, покусывали и засасывали. Я заливал им слишком неумело, чтобы они в меня втюрились. Я неизменно провожал их домой и тусил в одиночестве по борделям. Еще в этом городе есть один гениальный ресторан — «Аист», где в нас то и дело пуляли гангстеры. Национальный московский спорт — уклониться от пули в перестрелке, по ощущению что-то вроде гигантского слалома в Альпах. Наутро после пьянки я отправлялся в Сандуновские бани, где качки с волосатыми спинами секли меня в раскаленном хаммаме дубовыми ветками. Когда мое тело приобретало лиловый оттенок, его погружали в деревянный чаи с ледяной водой, выплескивая мне прямо в морду кипяток из ведра, и при этом еще полагалось расхохотаться и доказать, что я настоящий мужчина, отхлестав себя березовым веником. Похмелье, вытесненное жуткой болью, незаметно покидало мой организм. В России физическое страдание служит для забвения нравственных мук.

Для самых упрямых девиц, которые в упор никого не видят, у меня имелась домашняя заготовка. После глазной операции хирург прописал мне капли хилокомод для увлажнения роговицы. Я выходил в туалет и закапывал их, пока они не начинали переливаться через край. Мои поддельные слезы смягчали самых строптивых; некоторые даже влюблялись в ту же секунду (русские мальчики никогда не плачут, разве что на армейской службе). Я с места в карьер засаживал им Тургенева: «О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви, — где вы, где вы?» Почувствуйте разницу. Заслышав француза, выкрикивающего с дрожью в голосе абзац из «Первой любви», они мгновенно попадались в капкан. Московские мужики особо не парятся. Они ребята простые — пьют как лошади и живут на разрыв ноздри, потому что умирают от страха. Здоровенные детины в приталенных костюмах антрацитового цвета от Роберто Кавалли способны наложить в штаны, как последние педики, при взгляде на грациозных фей, к которым им боязно подступиться. А когда они наконец решаются подвалить, то уже пьяны в стельку, им некогда разговаривать, они ведут себя по-скотски, нагло обдавая девушек своим забродившим дыханием, и тянут их за руку, оставляя синяки. Некоторым это нравится; привычка — вторая натура. Короче, уверяю вас, моя методика выделялась на их фоне. Я позиционировал себя как хиляка и плаксу, цитирующего мертвых поэтов, но предлагал при этом баснословные контракты с мировым лидером косметической промышленности. Оглушительный успех, должен вам сказать. Теперь мне к другой жизни уже не привыкнуть. Не знаю, как обычные парни умудряются прожить с одной-единственной женщиной несколько десятилетий. Это уже вымирающий подвид, не правда ли, святой отец?

Профессиональный романтизм не мешал мне рассматривать юных моделек как пушечное мясо. Я совершенно ничего не чувствовал, провожая их к своей тачке под звуки «Плясок щеголих» Стравинского (дергаясь по пять часов под техно в «Дягилеве», мои телочки даже не подозревали, что этот клуб назван в честь создателя «Русских сезонов»!). Я относился к ним как к славным бемби, которых надо заловить для моего домашнего зоопарка с человеческим лицом. Прошу прощения, дорогой митрополит!

Я радовался, что здесь девушки послушнее, чем во Франции, и не собираются немедленно меня кастрировать. Или не зря по-английски «раб» будет «slave»? [40] По-французски slave — славянский, славянин. По правде говоря, я уже забыл, что бывают на свете женщины, способные блистать, не выхолащивая при этом мужчин. Я открывал для себя мужской удел доженской эпохи. Возможно, в доброе старое время все барышни опускали очи долу, как эти русские идиллические куколки, играющие в верность до гроба, чтобы легче было командовать парадом. Не будучи женоненавистником, не могу не отметить, что феминизм уничтожил юмор, позволявший мужчинам и женщинам мирно сосуществовать. Кто-то дал звонок, и переменка накрылась. Теперь мы равны, веселью пришел конец. Отныне мы соперники в одиночном забеге.