Антония Байетт - Призраки и художники [сборник]

Она вышла за ворота. Пора делать то, зачем явилась. В свое время была тут одна старуха, которая дала ей талисман от желтых червей в корнях горькой тыквы (Да Шину она тоже кое-что дала, он признался потом). Старуха, которая знала разное. Она жила в крохотной хижинке из тростника и листьев, сидела на корточках, поставив перед собой деревянную миску для приношений, прислонив к себе мешочки из кожи и льна — внутри были тайны. В те дни, казавшиеся теперь далекими, как сказка, в дни, когда Оа текла живой кровью, когда был Да Шин, Оа смотрела на старуху брезгливо, опасливо и словно бы даже немного жалела. Оа была хорошая хозяйка, она любила то, что имела: свои добротные каменные стены, свой до блеска начищенный котел, острую мотыгу, которой она охаживала свои грядки, чтобы дурная трава не смела поднять голову, или отводила подальше от прохода листья и лозы. Старуха, ее хилая лачужка и сухое черное тряпье казались ненужными, зряшными, непрочными, как хрупкие черные пленочки, остающиеся, когда сожгут бумагу или ткань. Оа шла вдоль наружной стены храма, ожидая, что, скорей всего, старуху не найдет. Но та была на месте, со своей лачужкой, с миской, с мешочками из кожи и льна, — по-птичьи легко сидела на земле, почти как в те дни, когда был Да Шин.

Оа села перед ней, всыпала в миску горсть зерна. «Будьте благополучны, матушка, — сказала она. — Годы вас милуют».

Старуха чуть пошевелилась, зашелестела, скрипнула. Ее лицо было обтянуто тонкой темной кожей, исчерченной тончайшими морщинками, похожими на нежное плетение прозрачной ткани. Под кожей не было ни плоти, ни жира — лишь кость, которая однажды явится на свет. Черные глаза в красных веках глубоко ввалились, короткие седые ресницы — как белые призраки на красном.

— Я тебя помню, — сказала старуха тонким голосом. — Ты просила того, что бывает и чего не бывает. Ты хотела тайного и еще извести желтых червей. Извела?

— Пропали, как и не было.

Старуха пососала губы:

— Теперь, вижу, за другой наукой пришла.

— Мне, матушка, нужен талисман от сухости. Я вся высохла насквозь, как копченая рыба.

Старуха порылась в складках одежды, вынула вялый лимон и треугольное лезвие. Она положила плод в миску и вре́залась в него лезвием, деля плоть на доли. Старый рот кривился, бормотал, плевал на лимон. Потом стала мешать и мешать доли и наконец одну протянула Оа. «Надкуси, — сказала она. — Увидим: сок твой сам иссяк, как родник, или ведьма его высосала, чтобы иметь над тобой власть. Надкуси и скажи точно, что будет».

Вдохнув запах нагретой кожицы, Оа надкусила лимон. Под языком собралась слюна, но немного, не так, как в молодости, когда от одного вида ярко-желтых сияющих шаров во рту ключом била человеческая вода. В сухой день стоило лишь подумать о лимоне, как изнутри приливало, но теперь и сам он только чуть смягчал сухость.

— Есть вода, но немного.

— Я так и думала. Был бы в тебе живой сок, от наговоренного лимона он бы у тебя потек по подбородку. Сок твой иссяк. Кровь тоже высохла?

— Уж много месяцев как.

— Придвинься, я вижу плохо.

Оа подалась вперед, так, что голова ее оказалась под крышей хижинки, лоб — под навесом черного покрывала той . Оа чувствовала ее дыхание, витыми струйками вылетавшее из ноздрей, — чистый дух, земляной, пряный, воздушный. Она видела морщинки, прорезавшие лоб и губы, лилово-черный очерк запавших глазниц. Она опустила глаза, чтобы не встретиться с теми глазами, чьи белки были желты, чьи огромные райки черны, чьи веки обведены красной каймой.

— У тебя глаза красные, — сказала старуха. — Ведьма может вернуть свой сок, на это есть разное колдовство. Если хочешь, можешь научиться. Если тебе это нужно.

— Я всегда жила порядочно и тихо. Четыре сына было у меня, но что-то из них жизнь сосало, ни один толком не пожил. Я сад содержу хорошо, и дом у меня чистый. Мужа забрали, жить мне не для кого. Некому будет горевать, если я завтра умру или начну бесноваться, как Ше Ат бесновалась, пока ее из деревни не выгнали и не забили камнями. В деревне мне уважения нет. Сыновей не осталось, никто в старости обо мне не позаботится. И с каждым годом хуже будет, хоть чуть, да хуже… Знать бы мне вашу науку, матушка, была бы оборона от того, что сыновей моих высосало, от того, что со мной творится.

— За науку платят, — сказала старуха.

Она не протянула руки, и можно было решить, что речь о жизни, не о деньгах. Но Оа достала из-за широкого пояса три монеты и положила в миску рядом с лужицей лимонного сока. Дернулась ткань, мелькнула ловкая длиннопалая кисть, и монеты исчезли в черном рубище. «Ну, запоминай: устроишь алтарь. На него положишь, что я тебе дам, и сама еще кое-что достанешь. Дождешься, пока влажное высохнет, а сухое нальется. Тогда будет у тебя власть над сухим и влажным, ты сможешь лечить, а если захочешь — портить. Все тебя будут уважать и бояться. Если только кого сильнее себя не встретишь».