Антония Байетт - Призраки и художники [сборник]

Наверно, подумала Джоанна, в этой части Англии должно быть слышно бесконечно много ссорящихся нараспев голосов, так почему же я слышу только эти два? Может быть, те, кто всем доволен, молчат? Родственники Бонни Рут пребывали в сельской идиллии. Возможно, в Академии возвращения мне растолковали бы смысл этих гневных споров в ближней комнате, но я не пойду в академию. Я уеду на север и все оставлю им : и сад, и ближнюю комнату, — и пусть себе взывают к мистеру Мо, чтобы рассудил их. Но он их не услышит, хотя и ощущает что-то, по его словам, особенное… как он там изволил выразиться — «атмосферу любви и уважения». Нельзя ли потише, попросила Джоанна, вслух или нет, сама не поняла, но почувствовала, что они ее слышат, только не берут в расчет. С тобой невозможно культурно договориться, говорил один другому, просто невозможно.

Графство Дарем изобиловало руинами больших начинаний былых времен. В соборе, словно медленно сползающем в реку по крутому склону, находятся мощи Кутберта Линдисфарнского [20] Кутберт Линдисфарнский (ок. 634–687) — епископ Хексема (684–685) и Линдисфарна (685–687), святой. и черная плита, под которой покоится Беда Достопочтенный, [21] Бе́да Достопочтенный (ок. 672/673-735) — англосаксонский теолог и летописец, монах Святой католической церкви, автор "Церковной истории народа англов" — ценнейшего источника по истории Англии VII–VIII вв. человек, изменивший взгляд англичан на самих себя и на английскую историю. Шахтерские деревни разбросаны островками в пурпурно-серой болотистой местности, здесь они не выстроены в черную цепь, как южнее, в Йоркшире. Старые заводы стали местом промышленных археологических раскопок, как до них римские лагеря, и над вереском и шелестящим папоротником там свистит ветер. Стоят без дела новые сталелитейные заводы, бесшумные, пустые и холодные; ржавеют, навечно замерли колеса подъемников, нависших над коническими кучами шлака. Почему-то Джоанна замечала все мертвое, хотя работа ее была связана с ныне живущими и угнетенными. Под этим вереском лежали легионеры из Скифии и Месопотамии, из залитой солнцем «провинча романа». [22] Provincia Romana (ит.) — римская провинция. Призраки изможденных подростков-рабочих, мальчиков и девочек, все еще бродили по заводам и старым разработкам, и на телах их, возможно, до сих пор оставались следы от лямок, в которые их запрягали, заставляя влачить тележки с рудой. Джоанна прислушивалась, но не слышала их. Она остановилась в великолепной гостинице «Митра» в самом Дареме, где ночевали выездные судьи, когда их не селили в замке; здесь они крепко спали, хорошо ели, звонко смеялись, а потом выходили, чтобы предостерегать грешников, отпускать невиновных и назначать виновным заключение в похожей на крепость тюрьме, где в негашеной извести лежали мертвецы и где шериф при одном из повешений поседел от ужаса. В гостинице — как было заявлено в буклете, со вкусом оформленном в стиле старинной рукописи, — вполне возможно, обитают призраки ошибочно повешенного человека, принятого за разбойника с большой дороги, и обезумевшей жены (вдовы) якобита, которая прискакала сюда, безуспешно пытаясь спасти любимого от ужасного препровождения в Тауэр. Об их появлении, говорилось в буклете, возвещают, соответственно: ощущение страшного леденящего ужаса; смутные звуки, похожие на вздохи, вкупе с вашим неясным горестным предчувствием. Гостиница Джоанне понравилась: старинные неровные полы, романтически низкие и тяжелые дверные проемы с недавно навешенными тяжелыми противопожарными дверьми. Она ужинала в столовой зале среди теплых запахов вкусной еды: фламбе с бренди, хрустящая горячая выпечка, соусы с чесноком — за много прекрасных миль от крутого яйца на тосте и «Бенджерз Фуд». Страх, который в нее дома вселяли обитатели ближней комнаты, подумала она, пробуя яблочный пирог, рассыпчатый сыр «Уэнслидейл» и свежие сливки, не был инстинктивным, животным, какой пробуждают здешние призраки, разбойник с большой дороги и вдова в трауре. Ее призраки не угрожали, не несли с собою жгучее ощущение невыносимой боли, они только ворчали . Испугаться их можно было лишь умозрительно . Джоанна не желала верить вернувшейся с того света женщине из Академии возвращения; не желала проводить вечность, или даже какую-то будущую жизнь, или жизни в компании Дональда и Молли, под знакомое шипение утюга и пыхтение чайника. У нее уже родилась, за неимением лучшего, гипотеза, что ее родители упрямо продолжили свое существование в смерти, как до этого упорствовали в жизни. Возможно, конечно, она сходит с ума или у нее галлюцинации, но, судя по всему, это все же не так, поэтому она не собирается тратить свое ценное и без того уже урезанное будущее на разговоры с дорогостоящим психиатром о приподнятых клумбах ирисов. Из этой гипотезы вытекала некоторая надежда, она заключалась в том, что духи или призраки привязаны к почве там, где люди жили и умерли, — вот и индеец, так кстати явившийся ей в телевизоре, разделяет это воззрение. Призраки там , а она тут . Мистер Мо продаст их вместе с их домовой оболочкой, кирпично-цементной скорлупой, которой ограничено было их земное существование. Эта надежда подкреплялась тем, что все их споры неизменно крутились — судя по тому, что она слышала, — вокруг одного и того же места, дома да сада. Но что, если это не так? Что, если правильна другая гипотеза, куда хуже первой… эту новую гипотезу Джоанна пока отказывалась принимать. В первую ночь в коричнево-золотом номере гостиницы она спала крепко; ей все понравилось: темно-алая ванная в номере , поднос с множеством изумительных пакетиков чая, кофе, с маленькими сладкими печеньицами, радио, телевизор — все такое практичное, одинаковое в своей безликости или впрямь безразличное к человеку, который всем тут пользуется, но не пускает корней, везде, так сказать, проездом; именно так и хотела проводить жизнь Джоанна… Первую ночь она проспала в тишине. И вторую. И третью. Днями она ездила по графству, встречалась с экономистами, специалистами по исследованию рынка, аналитиками, которые на компьютерах обсчитывали планы по созданию рабочих мест. Беседовала она и с местными безработными, людьми высокой квалификации, нынешнее затруднительное положение которых было — вот парадокс! — ее хлебом. Она заседала в центрах занятости за рубцеватыми столами со старинным пластмассовым покрытием, на жестких стульях, обитых кожзаменителем, и говорила о системе переподготовки. Надежда ее не покидала. Джоанна всегда верила в человеческую изобретательность. И в прогресс. Сложно стать экономистом по развитию, если в это не верить. С юных лет она считала, что благодаря нашей изобретательности мы сможем справиться с нехваткой еды и перенаселенностью, с дефицитом ископаемого топлива и безработицей, которая была вызвана второй промышленной революцией, сумеем разобраться с голодом и нищенскими зарплатами в странах третьего мира, идущими вразрез с уровнем жизни в развитых странах и с цивилизованным пониманием того, сколько должен трудиться человек. Еще она всегда верила, но уже не так твердо, что человечество со временем станет мудрее, умнее, здоровее, живучее, научится договариваться, перерастет войну и гнев, как перерастают все детское. Однако довольно сложно было поддерживать эти воззрения перед лицом своего рода культурной и личностной дезориентации, которую испытывали целые группы мужчин, владеющих замысловатыми ремеслами, профессиями, которые никогда больше не пригодятся, никому не добавят ума, не станут предметом гордости или восхищения. Она сострадала тем, кто был лишь немногим ее моложе, кто вложил в профессию всю жизнь, сострадала людям, которые прямо-таки загорались всеми мышцами тела и всеми клеточками мозга, стоило им взять в руки такой вот инструмент, начать замеры в таком вот угольном забое, прикрепить к тросу такой вот бур. Один из местных рабочих, крупный мужчина, он был старшим в специализированной бригаде по производству труб на сталелитейном заводе, вдруг накинулся на нее: