Антония Байетт - Призраки и художники [сборник]

— Отвращать и кощунствовать — ее цель, и она своего добилась, — беспристрастно произносит Герда Небенблау.

— И что из этого? Разве цель — оправдание?

Рев Перри Дитта пугает молодую китаянку, которая как раз подошла зажечь свечки в нагревателе для тарелок. Девушка шарахается в сторону.

— В последнее время искусство традиционно несет элемент протеста, — замечает доктор Небенблау.

— Традиционного протеста, — громогласно уточняет Перри Дитт, и шея его наливается кровью. — Это в порядке вещей. Я и сам протестовал в былые дни, да и все мы не без греха, человек вообще не может состояться, если не внесет свою лепту в эпатаж, не подразнит гусей. Но в нашем случае я не приемлю совсем иное: претенциозную дешевку и леность! И мне кажется — уж простите, доктор, — что эти какашки оскорбляют как раз то, что я почитаю священным, да-да, священным, хоть над этим словом наша сучонка будет наверняка хохотать до упаду. Пускай бы она потрудилась сначала скопировать эти шедевры, эти сияющие… ну да ладно… так вот, если б она умела хоть что-то сделать, если б разобралась в оттенках голубого, розового, белого, оранжевого и черного, да-да, черного! — и после этого почувствовала неодолимое желание осквернить картины, что ж, я уважал бы ее протест.

— Кстати, поосторожнее со словом "шедевры", — бормочет доктор Небенблау.

— Да знаю я эти реверансы, вечно мы осторожничаем. Но вы все-таки послушайте! У нее же ушло не больше получаса, чтобы все загадить! Полчаса на все про все! И дольше эта Ноллетт, этот ноль без палочки, на Матисса в жизни не смотрела! Она толком не помнит ни одного полотна, из наших бесед это ясно как день! Весь Матисс в ее воспаленном воображении сливается в одно чудовищное женское тело, пышущее мужской агрессией. Она ничего не видит! Ей не дано! И мы присвоим ей диплом за полчаса дерьмометания?

— Матисс, — вставляет Герда Небенблау, — иногда клал мазок и надолго задумывался, убирал холст на недели и даже месяцы, пока не поймет, куда класть следующий.

— Мне это известно.

— А вдруг… распределение… гм… испражнений на картине тоже требовало определенных размышлений? Вдруг она думала, куда класть следующую порцию?

— Чушь. Искусство я всегда отличу. И поверьте, я внимательно выискивал хоть какую-то изюминку. Хотя бы юмор, визуальный юмор, рассчитанный на то, чтобы вызвать улыбку. Ничегошеньки! Намазано, наплюхано как попало. Ужас!

— Сделано в расчете вас растревожить. Цель достигнута.

— Кстати, доктор Небенблау, я читал вашу монографию о Мантенье. Примите самые лестные отзывы, это настоящий chef-d’oeuvre . А вот работы Пегги Ноллетт… Вам хоть доводилось их видеть? А ее саму вы видели? Вы, собственно, на чьей стороне?

— Я вообще не болельщик, профессор Дитт, я декан женского студенческого сообщества. Я получила официальную жалобу и должна принять официальные меры. Сейчас такие времена, что это может оказаться крайне неприятным для меня, для факультета, для всего университета и для вас, профессор. Посвящая вас в ситуацию неофициальным образом, я превышаю свои полномочия. Но мне очень важно знать ваш ответ на конкретные обвинения. Что до Пегги Ноллетт — да, я ее видела. Не раз. И однажды видела ее работы.

— В таком случае… Вы сами понимаете, что… ну, не мог я… гм… заигрывать с ней так, как она описывает. У нее не кожа, а картофельная кожура! И само тело — гниющая картофелина. Оно гниет — там, внутри, под всеми этими рубашками, жилетками, вязаными балахонами и тюремными тряпками. А ее руки и ноги вы видели? Забинтованы, как у мумии, перетянуты ремешками, веревками, закованы в поганые налокотники и наколенники… Да еще эти черные шоферские перчатки с крагами! И везде пряжки, пряжки, пряжки… Так и ждешь, что из-под них засочится какая-нибудь желтоватая гадость и она разотрет ее о картину "Радость жизни". А волосы! Она же несколько лет не мыла голову! Хранит, как старую засаленную сковородку, и не дай бог на этот жир попадет хоть капля воды! Неужели вы допускаете, доктор, что я до нее дотронулся?

— Да, представить трудно…

— Невозможно. Конечно, я мог порекомендовать ей поснимать с себя все лишнее, мог даже опрометчиво — думая, как вы понимаете, спасти картошку — сказать что-то о воздухе, омывающем тело. Но, уверяю вас, не более того. Я пытался, вопреки собственному инстинкту, общаться с ней как с человеческим существом. А все прочее — плод ее больного воображения. Надеюсь, вы мне верите, доктор Небенблау. Собственно, вы — тот единственный почти свидетель, которого я могу призвать для защиты.