Инга Абеле - Трижды стожалостная без слов

Только ветряная мельничка, почернелая и покосившаяся, бьется на ветру за холмом. Гуденье телефонных столбов нарастает и пропадает вместе с шагами, которые ты отсчитываешь в пустоте. Шаги вырывают из тумана голые кусты шиповника, и туман многократно увеличивает их. Промеж колючек и красноватой путаницы ветвей вспыхивают, пламенеют плоды. Вспыхивает, пламенеет красно-бурое, исчерна-бурое, серовато-бурое, зеленое — цвета мха и кружевное салатовое, золотисто-оранжевое и серебристое кое-где в пазухах листьев. Белая ольха с инкру-стациями тумана. Куда же в такую пламенеющую ноябрьскую ночь идет Синтия со свечой в руке? В овраг к барону? Зачем? Чего ей там искать? Уж не бродит ли она, ожидая возвращения Вилниса? Нет, нет, вы не смеете утверждать такое, вы, все наимудрейшие в Курземе. Дед, даешь трижды стожалостную! Громче, еще громче! Музыка бешено гремит, телефонные столбы увлекают за собой все быстрее, Синтия бежит, высоко поднимая длинные ноги в резиновых сапогах, то и дело носками пристукивая в такт. Потом вдруг остановится, обернется вкруг и отвесит поклон. У Синтии не все дома, так говорят они, все мудрейшие здесь, в Курземе. Она, эта бедняжка Синтия, любит, бережет и обихаживает своих деток, мужа, дом и животных в доме, землю, растения и скотину, а по ночам порой бродит по дороге, будь ясная ночь или сплошной туман, когда и луны-то не разглядеть. Она ждет Вилниса. Не-ет, лукаво усмехнется Синтия, прежде чем бросить им в лицо слова: в овраг я иду, к барону! А зачем ты туда идешь? Приспичило свечку поставить на давно забытую могилу? Или все же тянет хоть уголком глаза поглядеть на большое шоссе? Как там с шуршаньем носятся туда-сюда сверкающие машины?.. Ну, говори, признавайся! Разве нет у тебя такой страстишки — на перекрестке больших дорог поболтать с шоферами-дальнобойщиками так, что и про время забудешь, и часы оборачиваются днями? Разве тебе не доставалось от мужа за это? Не забыла, как мы однажды летним утром приняли тебя за косулю и едва не затравили собаками, когда ты, бедняжка, донельзя вымокнув в росе, брела через ржаное поле с одурелыми глазами… Заткнитесь! Умолкните. Трам-парам, трам-парам, громче, старый, даешь трижды стожалостную сегодня в этой могильной тишине!

Запыхавшись, она останавливается и срывает с разгоряченной кожи на лбу влажную водяную корку. Сквозь тучи сочится дождь, шипит свеча, юбка колоколом бьется о ноги, ветряная мельничка знай вертится и зудит что-то надоедливое, здесь, в Курземе. Неспешно, будто несомая тьмой светящаяся гнилушка, она выскользнула из тисков привычных будней и заплыла в еле видную сквозь туман аллею.

Да она и есть иссушенная своим непокоем деревяшка, сучковатая коряга, почему она так делает, почему она так делает? Почему я так делаю? Я знаю, почему я так делаю, — я же Синтия… Нет, не то. Я знаю, почему я так делаю, — его зовут Вилнис… Нет, снова вздор. Я знаю, почему я так делаю. Там, за оврагом, — шоссе, да, большая, настоящая, живая дорога, с хрустким, словно в сахарной глазури, асфальтом и сбитыми животными. Люди ездят на машинах по этому бесконечно длинному и чистому шоссе, которое никогда и нигде не кончается, ведь в конце можно к одному присоединить другое, а где начинается другое, там кончается третье. Там ездят люди. Люди! У Синтии от восторга захватывает дух. Она потрясена собственным признанием, которое бухнуло сквозь туман, словно яблоко к ногам, она не знает, что с этим делать, в растерянности даже упустила прядь волос к пламени свечи, шр-р-р, искры взбегают кверху и выдыхаются, как небывшие, как оправдывания, выводимые дрожащей рукой. Безнадежные к тому же. Она поднимает с земли яблоко и шагает дальше, не смея откусить от него. Как ноют зубы, если укусить стылое яблоко! Споем трижды стожалостную. Желтая трава. И как только люди умудряются избегать соседских взглядов здесь, в Курземе. Те, там, на шоссе, знают ли они, как больно колет меткий, брошенный из-под занавески взгляд? Дед каждый вечер говорил — спасибо вам за все, потому что не знал, в которую ночь его не станет. Мама смотрела ТВ и спрашивала только одно останутся они вместе под конец или нет? А писать надо без расчета, и не дрожащей рукой, а молча, страстно, сильно. Меня зовут Синтия. Она стискивает свечу, пластмассовая бутылка трещит. Пластмассой не порежешься. Другое дело — стеклом.

Пес или, может, его тень, пропал. Наверное, убежал гонять косуль. Или услыхал издали, как его кличут. Кличут собачьим именем. Меня зовут Синтия. Почему я притворяюсь, будто не слышу, что меня зовут? Уже который год. Который год. По колена в листьях она брела к баронской могиле напротив оврага. Стволы деревьев вокруг — будто воткнутые в землю черные пальцы, самой ладони не разглядеть во мгле. Эта стылая плоть холодна и не дышит, я блуждаю в ее гуще, истыканной пальцами. «Heinrich von Fircks». На каменных столбах повисли черные цепи. Мороз щипал голяшки, она потерла ногой об ногу и поставила свечку к высеченному в камне кресту. Кровяные жилки в камне. Три могильных холмика поросли плющом. Меня зовут Синтия, этого нельзя забывать.

Читать дальше