Вильгельм Генацино - Женщина, квартира, роман

К четырем часам я напечатал последние фразы моего репортажа о праздновании 1 Мая. Хердеген взял текст и тут же его отредактировал. Моя статья должна была открывать весь раздел газеты, посвященный местной хронике. Хердеген объяснил мне, сколько букв должен содержать заголовок, покрывающий четыре столбца, и сколько букв должно быть в подзаголовке. После этого Хердеген дал мне редакционное задание на послезавтра вечером (доклад о Нью-Йорке в Германо-Американском институте) и отпустил меня, на сегодня я был свободен. Я стал обдумывать, не позвонить ли мне Гудрун, но я очень устал, и мне не хотелось разговаривать. Хотя я битых три часа сидел за машинкой и печатал, я вдруг спросил себя: а что бы еще такое написать сейчас? Мне нужен был покой, но надо было и немного развеяться. В то же время меня тянуло туда, где можно было обогатиться новыми деталями из жизни рабочих, не ведавших, что такое покой. Рабочие и их жены все еще не ушли с площади. Они имитировали праздное шатание, но это плохо у них получалось, потому что они занимались этим только раз в году. Я увидел кафе, в окнах которого стояли цветочные горшки с отвратительными комнатными растениями. Вытянувшиеся стебли цветов прижимались к стеклу, так что кафе походило на большой аквариум без воды. Я надеялся, что благодаря такому отпугивающему оформлению витрин в кафе будет мало людей, но я заблуждался. Свободное местечко нашлось только между стойкой и стоячей вешалкой. Я хотел быстренько поесть и тут же пойти домой. За столом рядом со мной сидело семейство, причем в полном составе. Я видел слюнявые разинутые рты детей и такие же открытые, но пересохшие рты родителей. Кельнерша стояла у стойки и наскоро хлебала из тарелки суп. Я ждал, когда она посмотрит на меня, но она глядела только на тряпку, лежавшую рядом с ее тарелкой. Какое-то время я молча озирался вокруг, и тут до меня дошло, что сидеть просто так и глазеть по сторонам – даже очень приятное занятие. Я спокойно смотрел на всю эту every не имевшую ко мне никакого отношения, поскольку меня никто не обслуживал. За каждым столиком медленно, но верно разворачивалось одно и то же действие, неизменно завершавшееся комичным финалом. Наиболее сильное впечатление производил момент, когда посетители расплачивались и вставали из-за стола. Почти каждый из них наполовину стаскивал за собой скатерть. Кухонная прислуга выскакивала из подсобки и спешила водворить скатерть на место. Едва ей удавалось это сделать, как из-за другого стола поднимался еще один господин и проделывал то же самое. Прислужница прыжком оказывалась и у того стола, спасая положение и поправляя скатерть. Самым впечатляющим было, пожалуй, то, что никто из уходящих посетителей не замечал своей неловкости. Я погрузился в созерцание этого процесса, наградив его категорией НЕПРЕРЫВНОЕ. Может, мне следовало описать это самое НЕПРЕРЫВНОЕ? А существовало ли вообще такое понятие – НЕПРЕРЫВНОЕ, или я только что открыл его? И было ли возможно описать это НЕПРЕРЫВНОЕ как абстрактное и изолированное явление, или оно было частью познания одной из фигур романа, той, что мне еще предстояло выдумать? Могло ли НЕПРЕРЫВНОЕ выразить само себя, или оно символизировало собой нечто другое? Я вдруг' заметил, что остался за столом один. В первый раз после демонстрации я снова вспомнил про Линду. Вот с ней я, вероятно, смог бы поговорить о НЕПРЕРЫВНОМ. Кельнерша доела наконец свой суп, но меня так и не увидела. И хотя кругом было много шума и суеты, на душе у меня становилось все тише и спокойнее. И поскольку в душе воцарился покой, я уверовал, что сидевшие рядом со мной люди, не желавшие мне зла, удалились тайком. Минут через десять я поднялся. И проследил за тем, чтобы не сдвинуть со стола скатерть. По дороге я позвонил Гудрун и договорился с ней на вечер. Гудрун сказала: «Ты слишком много работаешь». Я не стал развивать эту тему и рассказал ей про господина Ангельмайера. НЕПРЕРЫВНОЕ я поминать не стал, а только сообщил, что меня так и не обслужили. Гудрун посоветовала мне купить на улице в импровизированных точках «полевой кухни», организованной профсоюзами, тарелку горохового супа и пойти потом домой и поспать часа два. Я не стал ей говорить, что меня тошнит уже от одного запаха, который исходит от этих точек «полевой кухни», а тем более от вида их кашеобразного горохового супа. Через несколько минут я был дома. Отец лежал вытянувшись на кушетке и крепко спал. Никакой реакции на то, что я вошел в гостиную, не последовало. Мать протирала тряпочкой листья комнатной липы, очищая их от пыли. Покидая помещение, она прошла мимо обеденного стола и сдвинула скатерть. И тоже не заметила своей неловкости. Когда наступила полная тишина, я уставился в пространство между спящим отцом и сдвинутой скатертью. Неопределенное НЕПРЕРЫВНОЕ наполнилось конкретным смыслом, безостановочно мигрировавшим от стола к отцу и назад. Воплощал ли собой отец то НЕПРЕРЫВНОЕ, что получило наконец осязаемое выражение в образе съехавшей скатерти? Или я продуцировал это НЕПРЕРЫВНОЕ в своем мозгу, а может, всего лишь в визуальном восприятии? Я очень хотел спать, но не дал прерваться созерцательному процессу. Я сел на стул рядом со столом и начал вслушиваться в НЕПРЕРЫВНОЕ.