Василий Аксёнов - Малые святцы

Пошёл в дом и, чтобы нечаянная и нежданная уже радость через край не перехлёстывала, думаю:

«Раньше отец выписывал „Известия“, прочитывал каждую от первого и до последнего слова. Кое-что из прочитанного после и маме пересказывал. Моей первой и последней газетой была „Пионерская Правда“, подписываться на которую нас принуждали в школе. Но и ту я не читал, охоты почему-то не было. Его, отца, подписываться на „Известия“ обязывали, может, тоже?.. Но читал он с интересом».

И думаю о том, что ещё Томас Джефферсон жалел своих сограждан, которые, почитав на ночь газеты, ложились спать с верой, будто узнали что-то об этом мире.

Вошёл я в дом. Разделся. Камин скутал. Выключил свет, лёг на диван, глаза закрыл, а перед ними: лунка во льду, тонущий от поклёвки в тёмно-зелёной воде белый пенопластовый поплавок, прыгающие на льду рыбки — всё это вскоре растворилось, остались только два зрачка; тепло — письмо в руке. Не распечатываю, знаю:

Очень соскучилась — и только.

20 марта. Четверг.

Священномучеников, в Херсонесе епископствовавших: Василия, Ефрема, Капитона, Евгения, Еферия, Елпидия и Агафодора (IV); преподобного Павла Препростого (IV); святого Павла исповедника, епископа Прусиадского (IX); преподобного Емилиана Италийского.

Иконы Божией Матери «Споручница грешных», в Одрине (1843) и в Москве (1848).

Преподобный Павел жил в IV веке и прозывался Простым по причине своего необыкновенного простосердечия. Был женат, но, узнав о неверности жены, оставил её и в возрасте шестидесяти лет удалился в пустыню к святому Антонию Великому. Антоний велел ему плести верёвку из финиковых ветвей и шить одежду, а затем несколько раз расплетать верёвку и распарывать одежду, говоря, что он нехорошо сделал. Святой Павел терпеливо и смиренно это исполнял. Увидев способность Павла к пустынножительству, Антоний построил для него келлию возле себя. Здесь святой Павел подвизался с безответным послушанием святому Антонию и удостоился дара чудотворения и прозорливости.

Завтра равноденствие — день по продолжительности сравняется с ночью — случается такое дважды в год, при пересечении равноденника солнопутьем, в марте и в сентябре. И завтра же астрономический день рождения весны. Ну, наконец-то. Слава Богу. Почти и перезимовали.

Первый раз закапало сегодня и с крыши: сосульки выросли — и с них сочится, как из переполненного вымени. Три дня до этого пуржило. Снегу в ограду намело столько, что кое-как перекидал его я за ворота. Вал снежный за оградой вырос такой, что из-за него не видно стало дома Катерины.

У мамы с утра опять плачет подбородок, что, какостень, уязвляет мне сердце . Глаза сухие у неё.

Сидит она за столом, трёт на тёрке в деревянную тарелку редьку. И говорит:

— Кобелишка чей-то привязался… Лезет лезом в ограду к нам и всё тут.

— Чей? — спрашивает отец. И он за столом, ждёт, когда редька будет готова.

— Да я откуда знаю, чей, — говорит мама. — Мало ли их… Бусый чей-то, небольшенький.

— Дак ты гони его, чё смотришь, — говорит отец.

— А я чё делаю?.. Гоню, но он настырный. Выгонишь, отвернулся, он опять уж тут… И где пролазит?

— Бусый?

— Бусый.

— Интересно.

— Держать держат, а кормить-то нечем их, они, голодные вот и шныряют…

— Ну пусть Олег его пристрелит, — говорит отец. — Патроны есть ещё, поди, остались.

— Ага, нашёл стрелка, — говорит мама. — Он рыбу-то и ту ловить жалет вон.

— Ну, мать честная, — говорит отец. — Чё тут такого-то?.. Прямо как барышни кисейные.

Вспомнил я, что когда-то, ещё студентом, на летних каникулах, был я здесь и написал рассказ.

Спрашиваю у мамы:

— Тут у меня папка оставалась. Где она, не знаешь?

— Это с бумагами-то? Серая такая?

— Да я не помню, может быть, и серая?

— Дак прибрала, наверное, — говорит мама. И улыбается. — Теперь найди-ка…

— Да, — говорит отец. — Если ты прибрала, тогда с концами. Когда не надо будет, натокаетесь.

— Ну, я же помню, прибирала.

— В том-то и горе, что ты прибирала, а лежала бы где на виду, дак и не потерялась бы.

Обыскали мы с мамой всё, нашли кое-как — аж в комоде, среди простыней. Отец, когда мы с мамой с ног сбивались в поисках папки, сидел в зале на стуле, прислушивался к нашим передвижениям по дому и советовал: там посмотрите, мол, да там проверьте, но про комод и он даже не вспомнил.

Рассказ такой вот.

Был у нас как-то кобелёк. Не кобелёк, а чудо гороховое, кобелишко. Всех кобелей, которых мы когда-либо заводили — сучек старались не держать, так как хлопот с ними из-за щенят было не обобраться: весь приплод обычно не разбирали, а умерщвлять оставшихся руки у нас не поднимались, всё просить кого-нибудь и приходилось, — нарекал отец Борьзями, а тут вдруг изменил почему-то своей прихоти — пьяный остяк какой, быть может, надоумил, кличку удачливую по великому секрету ему выдал — и привезённого им с Низовки щенка от знатной, по его заверению, лайки, зарной как до зверя, так и до дичи, мастерицы на все сто, мол, которую и самому ему в работе видеть, дескать, посчастливилось, назвал Буской — вряд ли по масти — бусым Буска и в слепеньких не был; был Буска рыжим, как лиса; назвать — назвал, нам — согласиться лишь и оставалось; мама — та только, помню, пошутила, что, мол, теперь под мясо ледник специально надо будет строить — завалит, дескать, и не проедим.