Марина Ли: Детский мир

Не чувствуя ног, ничего не видя вокруг, я побрела к выходу.

– Не кори себя! – крикнула мне в спину Полина Ивановна, когда я поднялась до середины лестницы. – Он будет жить, обещаю.

– Разве это жизнь? – вздохнул Сашка. – Прости меня, Осенька.

Я пулей вылетела из зелёного вагончика и бежала до тех пор, пока мой взгляд не зацепился за лежавший на земле дневник моей бабки. Упала на землю, прижавшись лицом к потерянной тетради, и закрыла голову руками, мечтая спрятаться от всего мира.

Почему это всё должно было случиться именно со мной? Почему похитили меня, а не какую-то другую девочку? Почему у меня оказался такой брат? Что мне сделать, чтобы научиться прощать? Я должна радоваться, что мои родители живы, что нашлись, а я переживаю и не могу им простить… Чего? Того, что они не замечают своей ущербности? Кто сказал, что ущербны они, а не я? Чем я лучше? Разве только что я не поступила жестоко? Разве не сделала выбор, в результате которого пострадает человек, которого я любила всю жизнь? Злилась на него, временами ненавидела за строгость, но любила. Любила же! Боги, кто мне ответит, что правильно, а что нет? Я запуталась. Я так запуталась. Я ничего уже не понимаю.

На мои плечи опустились тяжёлые руки и хриплый со сна голос пробормотал:

– Я проснулся, а тебя нет. Напугала меня. Ты к Полине Ивановне ходила? С ней что-то случилось? Почему ты плачешь?

Запрокинув голову, я посмотрела на Северова.

– Сень, – прошептала, глотая слёзы, – как ты живёшь со всем этим? Со смертями, с неправильными и тяжёлыми решениями? Как?

Он поднял меня на руки, прижав к своей груди, как ребёнка, и я благодарно обвила крепкую шею руками.

– Я в твоих объятиях всё время реву, – пробормотала, когда он уже подходил к общежитию.

– Мы исправим эту неправильную статистику в более приятную сторону, обещаю, – ответил мой парень. – Только объясни, что происходит.

И я объяснила, всхлипывая, жалуясь на жизнь, обзывая себя тряпкой. Объяснила, не зная толком, какой реакции на свой рассказ ждать.

– Как же ты устала, – прошептал Арсений, когда я замолчала. – Совсем мы тебя замучили, мой воробей.

Я так и заснула в его объятиях, зарёванная и несчастная, запутавшаяся в своих чувствах, бестолковая размазня.

Но, как это часто случается, проснулась со свежей головой и чётким планом.

– Пойдём к ним, – позвала Северова. – Сейчас.

– Но как же… – он кивнул в сторону стола, где лежали благополучно забытые дневники моей мамы и моей бабушки.

– Она сама сказала: возьми столько времени, сколько тебе нужно, – жалобно пояснила я. – Я просто сейчас не могу.

Они улетели вечером того же дня, безропотно приняв моё решение.

– Но ты позволишь хотя бы навещать тебя? – спросила на прощание мама, и я обречённо кивнула. Разве я могла отказать?

Мы даже обнялись и поцеловались, и я скрепя сердце пообещала, что да, конечно, когда-нибудь не сейчас, обязательно приеду в гости.

Когда разберусь в себе. Когда научусь прощать. Может быть, когда повзрослею. Север долго обсуждал с отцом и дедом вопросы безопасности, категорически отказался от того, чтобы при Корпусе остался дядя Серёжа, который, прощаясь, спросил у моего парня:

– И как оно?

– Что?

– Ощущаешь изменения после слияния?

Арсений хмуро глянул на него, а я прижалась испуганно к теплому боку. Почему-то подумалось, что если Руслан Стержнев узнает о том, что в жилах Арсения течёт голубая кровь, нас никогда не оставят в покое. Они же так трясутся над генофондом!

– Да не дёргайтесь вы, – проворчал дядя Серёжа. – Никто вас не тронет. Но от помощи не отказывайтесь. В Заповеднике сейчас чёрт-те что начнётся. Думаю, затрещит по швам ваш Яхон, да и не только он.

– Затрещит, – Арсений кивнул, крепче прижимая меня к себе. – Но мы справимся.

Они улетели тем же вечером, а спустя ещё три дня в Корпусе неизвестно откуда появились два новых человека: женщина лет сорока, рыжеволосая, смешливая, со снайперской винтовкой в чёрном кожаном чехле, и парализованный однорукий старик в инвалидном кресле.

У старика были молодые злые глаза, он не мог разговаривать и только мычал, сжимая левую руку в кулак.

– Дедушка мой, – представила нам его женщина. – Слегка не в себе, но ещё очень крепкий.

Мне понадобилась неделя, чтобы понять: Сашка не выжил из ума и ни о чём не забыл, его острый, кипящий от жажды деятельности – от ненависти? – ум заточён в этом немощном теле. Даже думать не хочу о том, что он чувствовал, о чём думал все те годы, что жил рядом с нами в Корпусе, что скрывалось за его мычанием и гневными плевками в сторону молодой и смеющейся Полины, к которой очень быстро вернулся ядовитый, как у болотной гадюки, характер. Но когда однажды вечером дедушку Александра нашли лежащим лицом вниз поперёк ручья, протекавшего через Лес Самоубийц, я выдохнула с облегчением. И только тогда нашла в себе силы признаться в очевидном – все эти годы я боялась, что он найдёт способ вернуться, боялась, понимая, что прощать и раскаиваться Сашка не умел. И я не знаю, покончил он с собой или это был несчастный случай – желающих расследовать его смерть не нашлось. А если б объявился кто любопытный, Север, думаю, нашёл бы безболезненный способ объяснить бедолаге, почему этого не стоит делать.