Яков Шехтер - Вокруг себя был никто

Родителям я ничего не сказала, и к концу августа вернулась в Вильнюс, жить дальше. После долгих размышлений я решила не решать, предоставив ситуации разворачиваться своим чередом. В конце концов, ребенок от любимого человека, Мастера, не самое плохое приобретение в жизни.

С «друзьями» я решила не общаться, толку от них было мало: слепые котята, мяукающие красивые фразы, не понимая их смысла. Разговаривала я только с Вилией, но ходить к ней в гости избегала, не желая расспросов, рассказов, обсуждений и догадок. Беременность должна была стать явной еще не скоро, я рассчитывала отработать две четверти, а на декретный отпуск уехать к родителям. Им еще предстояло обо всем сообщить, но, как и когда – я пока не представляла. Потом, все потом, – с этой мыслью вставала утром и ложилась вечером, ходила на работу, занималась проблемами быта, читала, прогуливалась по желтеющей с каждым днем горе Гедиминаса.

Закончился сентябрь, октябрь подходил к середине, зарядили осенние литовские дожди, жара Ферганской долины представлялась чем-то немыслимо далеким.

В один из дней, когда серые пальцы дождя с самого утра стучали в оконные стекла, Вилия отвел меня в уголок учительской и голосом, полным затаенного восторга и тайны, произнесла:

– Знаешь, кто вчера ко мне приехал?

– Санжар?

– Нет!

– Толик?

– Нет!

– Мирза?

– Нет! Но почти правильно.

– Абай?

– Он самый! Позвонил по телефону, спрашивает, можно придти? Конечно, говорю, всегда рады, а ты где? А я, говорит, из будки звоню, рядом с вашим домом. Я чуть со стула не упала. Открываю двери – Абай! С каким-то мешочком, мокрый, стоит, улыбается. Проговорили чуть не до утра, он про тебя спрашивал, как живешь, чем занята. После уроков, пошли сразу ко мне, договорились?

Разве я могла сказать нет? Глупый персонаж, ведомый на ниточках всезнающим автором. Глупый, глупый персонаж!

Абай, одетый в джинсы и свитер Андрэ, совсем не походил на таинственного Мастера из каракалпакских степей. Меня он встретил очень тепло, даже поцеловал в щеку. Мы сидели на диване, пили кофе с бисквитами, посыпанными перцем, говорили о картинах Андрэ, о методе деконструкции Деррида, Шонберге, Хиндемите, Упанишадах, словом, вели обыкновенный интеллигентный треп. Абай чувствовал себя в нем, как рыба в воде, живо откликался на замечания, шутил, держался на равных, вовсе не подчеркивая дистанцию. Посреди разговора, когда Андрэ рылся в стеллаже, разыскивая альбом Красаускаса, а Вилия ушла на кухню заваривать очередную джезву, я тихонько сказала Абаю:

– Нам нужно поговорить. По серьезному делу. Только, пожалуйста, без раскруток.

Он промолчал, Андрэ принес альбом, Вилия вернулась с булькающей джезвой, и снова рассыпался бестолковый разговор ни о чем.

Через полчаса Абай откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Все сразу замолкли и в наступившей тишине, сквозь общеинтеллигентное выраженье его лица начали проступать черты Мастера.

– Душно, – сказал он, открыв глаза. Накурили. Хочу на воздух. Таня, составишь мне компанию?

Мы вышли вдвоем, сумерки валились на Вильнюс, словно снег.

– Покажи мне старый город, – попросил Абай.

Мы гуляли по Вильнюсу около двух часов: постояли у ратуши, покрутились по кривым улицам, послушали бой часов на башне перед усыпальницей литовских королей.

Пошел дождь, Абай распахнул зонтик, я взяла его под руку и чуть не заплакала от счастья. Мы прошли мимо университета, поднялись вверх и оказались на треугольной площадке посреди старого города, образованной пересечением трех улочек. На улицах и площадке было пусто, дождь разогнал прохожих, Вильнюс принадлежал нам одним.

Я остановилась под старым фонарем, висящем на цепи, перекинутой наискосок через улицу. Фонарь скрипел, покачиваясь от порывов ветра, стоя под зонтом, мы образовывали перевернутый треугольник, похожий на сечение пирамиды или наконечник стрелы, вонзившийся посреди треугольной площадки.

– Мне от тебя ничего не нужно, – сказала я, глядя в лицо Абая, – но хочу, чтоб ты знал. Я беременна, от тебя, буду рожать. Но мне ничего не нужно. Ничего, кроме твоей любви.

Он закрыл глаза. Желтый, колеблющийся свет фонаря, пробиваясь сквозь черный нейлон зонта, удлинял тени, заострял нос, выделял морщины. Выражение лица Абая напомнило первый вечер в Оше, признание, вырвавшееся из глубины груди.

– Держись подальше от нашей компании, Танюша,– вдруг сказал он, едва разжимая губы.

Я этого ждала, да, этого я и ждала, но все равно во рту стало горько, а ноги налились свинцовой тяжестью. Дождь уютно постукивал по зонту, желтые блики со скрипом метались над нашими головами.