Андрей Волос - Победитель

В один из этих дней утро оказалось тихим. Трофим обошел орудия, сумрачно поглядев в глаза каждого из своих бойцов и хмуро процедив пару-другую слов, напоенных грубой безнадежностью, после которых лица почему-то светлели, а глаза смотрели тверже. Выскреб котелок ячневой каши, доставленной Строчуком. Велел ему заняться лошадьми, пока есть время, — как следует почистить и, если получится, отвести к реке на купание. Потом пошел к пулемету Олейникова, что вмертвую стоял прошлые дни на левом фланге, и следы его деятельности в виде груд тел, ближние из которых, распухшие на солнцепеке, валялись метрах в сорока от гнезда, выглядели ужасающе.

Олейников сидел спиной к дувалу, голый по пояс Кузьмин, оттопырив губу, тыкал иголкой в порванный рукав гимнастерки, и оба вскочили, когда Трофим шагнул в пролом стены.

— Здоров, — сказал он, оглядывая хозяйство — сам пулемет, патронные ящики, бадьи с водой. — Хорошо устроились…

— Не жалуемся, товарищ комбат, — ответил Олейников, глуповато ухмыляясь. — Нам тут сам черт не брат…

Он был недавно стрижен наголо, и теперь круглая, как арбуз, голова поросла ежиком.

— Разве ж это хорошо? — возразил Кузьмин, перекусывая нитку. — Сейчас дома хорошо… яички! пасочка! стаканчик примешь, куличиком закусишь!.. м-м-м!..

— Что? — не понял Трофим. — Пасха?

— Ну да, Пасха ж сегодня, товарищ командир! — пояснил Кузьмин, глядя на него радостно и чуть удивленно — мол, как же такое забыть можно! — Пасха же! Нынче на пятое мая выпадает.

— На пятое мая, — пробормотал Трофим. — Ах ты господи!.. Ну, тогда Христос воскрес, бойцы!

Они тщательно похристосовались.

— У нас в деревне, бывало, — пустился Кузьмин в воспоминания. — Я еще мальчишка тогда… Как крестный ход начинается — у-у-у! У нас хороший колокол был, — с гордостью сказал он. — Да колокольцев еще штуки четыре… Такой трезвон подымут!.. Впереди фонарь несут, за ним крест, потом, значит, образ Божьей матери… а потом уж рядами — что тебе в армии! Дружка с дружкой на пару… Хоругви, свечи, потом, значит, дьякон а с кадильницами, а потом уж поп… А певцы-то поют, разливаются!

Он вдохнул пошире и забасил:

Христос воскре-е-есе из мертвых, смертию смерть попра-а-а-ав…

И сущим во гробех живот дарова-а-а-ав!..

Да воскреснет Бог, и расточатся вра-а-а-ази Его!..

Олейников умиленно кивал, слушая, и его круглая розовая физиономия отражала каждое слово Кузьмина.

— Это да, — сдержанно кивнул Трофим. — Расточатся врази его… У нас тоже, бывало… Мы, правда, в село ходили, километра за три… там церковь-то у нас была…

Сухо щелкнул невдалеке выстрел, и тут же пошло снопами.

Олейникова будто подбросило — он повалился за пулемет и схватил рукояти. Кузьмин тоже пал на бок справа от него, придерживая ленту. Трофим выглядывал из-за обломка стены.

— Разъязви ж твою триста сука Бога душу в гробину мать, — бормотал Олейников, водя стволом и выцеливая. — Разъяти ж тя через семь гробов в бога душу мать под коленку в корень через коромысло!.. Оклемались, сволочи!

— Не спеши, Олейников, — сказал Трофим. — Подпустим.

— Это мы можем понимать, товарищ командир!.. — соглашался Олейников. — Этому-то мы ученые…

Олейников выждал еще несколько минут, и когда уж хорошо можно было различить детали одежды и вооружения, и общий вопль стал разделяться на отдельные голоса, и уже сам Трофим, встревоженный близостью противника, хотел дать ему команду — он ударил длинной очередью, неспешно ведя ствол слева направо, как если бы писал первую кровавую строку.

Время стеснилось. Трофим не мог бы сказать, сколько его протекло с начала до того момента, когда Кузьмин, волокший патронный ящик, ахнул и упал, не дотащив. Нападавшие стреляли редко и недружно, и толку от их стрельбы, по идее, никакого не могло быть, но это все же случилось — пуля вошла в согнутую шею Кузьмина и, должно быть, порушила позвоночник, и теперь Кузьмин лежал с мокрым от пота лицом, совершенно неподвижный, только иногда широко, по-рыбьи раскрывал рот и моргал.

Трофим стал вторым номером, и они, залитые беспощадным солнцем, снова и снова секли цепи стремящихся к ним, вопящих, размахивающих блестящими лезвиями людей, которые не боялись ни пулеметных очередей, ни снарядных разрывов, производивших в толпе страшные опустошения. Их было больше, чем осколков снарядов, больше, чем пулеметных патронов. Трофим ждал, что к ним, к авангардному пулеметному гнезду, подтянется подкрепление, и оно подтянулось, но уже когда последняя лента ушла в распыл и Олейников, по-прежнему дико матерясь, начал палить из винтовки, а Трофим, держа в одной руке наган, а в другой шашку, стал за останец стены. Первого он срубил, второй попал на пулю, но потом ввалились сразу четверо, и когда он, опомнившись от собственного рева, понял, что этих уже тоже нет, Олейников подергивался, как тот баран в саду за Гидростанцией, и кровь уже почти перестала хлестать из разреза, широко распахнувшего его горло. Трофим рванулся вперед, чтобы встретить врага у самой стены… но увидел только новые, новые и новые тела — и тающее в мареве движение отступивших, похожее на шевеление сметаемой листвы.