Айрис Мердок - Честный проигрыш

— Таллис дома? — спросила Хильда.

— Не знаю, дорогая леди, не знаю и знать не хочу. Кстати, очень непросто определить, чей сын глупее: мой или ваш. Скорее, все-таки мой. Он до сих пор мнит, что его жалкие восклицания или серьезные мины как-то изменят судьбу этой тонущей старой калоши. Тщеславие донимает его, он вечно куда-то бегает, делает заявления, не одобряет это, осуждает то. Не понимает, что ходишь ли ты с важным видом, сидишь ли в этих дурацких комитетах и составляешь идиотские воззвания, род человеческий все равно так и останется животным, которое только откроет свой грустный глаз — и уже уничтожено прошедшим над ним плугом. Всего-то и времени: глянуть наверх — и пойти в перемолку. Так о чем же тут беспокоиться? Ну возьмите, к примеру, меня. Жизнь уже израсходована. А чем она была? Я не любил ни родителей, ни жену, ни работу. У меня не было талантов, и я не знал радостей, мой сын чокнутый и с трудом меня переваривает. Когда жена ушла от меня к другому, я долго и мучительно обдумывал, счастливее ли она с ним. Какая глупость! Будто можно было быть несчастнее! Я мучился, пока она не умерла. О, это известие меня обрадовало. Но даже и после я задним числом продолжал кликать на ее голову всевозможные беды. Имеет такой субъект право на жизнь? Нет, не имеет. Но дело не в этом. Мы знаем, что я не просился на свет, да? Это бесспорно. Так почему же какая-то единица мироздания оказалась вдруг занята комком смердящей плоти, облепляющей разве что для помойки годный интеллект? И дураку понятно, что без этого комка было бы чище и спокойнее. Но вопрос вот в чем: а проявило ли мироздание справедливость? И ответ: нет, не проявило. Если меня призвали к жизни, я должен был получить что-то взамен. Не так ли? Я вовсе не говорю о так называемом счастье. Позвольте заметить, счастье — это еще один миф. Но зернышко смысла, маленькое, как жемчужинка или капля росы, легкое, как пылинка, которую вы едва замечаете, когда она опускается к вам на палец…

— Кормление голубей доведет вас до пситтакоза.

— Пситтакоз, мэм, получают от попугаев.

— Так считали раньше, поэтому и назвали его попугайной болезнью. Но выяснилось, что им можно заразиться от любой птицы. И голуби очень активные переносчики этой заразы.

— Надо же! — изумился Леонард. — Ну ладно. У меня уже есть артрит, цистит, колит, фиброз, сенная лихорадка, хронический катар, варикозное расширение вен и болезнь Меньера. Пусть теперь будет и пситтакоз. Вы, разумеется, идете навестить дурно воспитанного, разболтанного и хамоватого лодыря, приходящегося вам сыном. Не думаю, чтобы вы взяли на себя труд преодолеть расстояние, отделяющее ваш богатый и благоуханный район от нашей жалкой юдоли порока и горя только ради того, чтобы поговорить со мной. Я спрашиваю себя, возможно ли такое, и отвечаю: нет, невозможно.

Залитый солнцем, Леонард восседал на деревянной скамейке во дворе церкви Св. Луки. Палка была пристроена сбоку, почти пустой теперь мешок с хлебными крошками притиснут к животу, обтянутому жилеткой. Вокруг него, на скамейке и на земле, теснилось целое скопище сизых голубей. Резко взмывая вверх, работая клювами, карабкаясь друг на друга, они, забыв о всяком достоинстве, азартно дрались за крошки. Мягкие крылья беспрерывно били по воздуху, твердые маленькие глазки таращились и поблескивали. Один голубь взобрался к Леонарду на колени и клевал прямо из сумки. На плечах тоже сидело по птице, и одна опустилась прямо на темя.

В отличие от сына Леонард был высок и тонок. Глаза водянистые, темные, голова крупная, подбородок маленький. Круглая лысинка на макушке окружена густым венчиком косматых белых волос. Лицо дряблое, обвисшее и как бы склеенное из нескольких слоев мягких тканей, похожих на бледные грибовидные наросты, почти не тронутые морщинами. Своих зубов у него не было, от вставных он отказывался, а это не только губительно действовало на дикцию, но и весьма странным образом изменяло наружность. В процессе разговора он активно работал губами, вытягивая их вперед, а потом всасывая и обнажая влажные красные десны, что превращало рот в подобие пытающегося вывернуться наизнанку морского анемона. Одевался он по-старинному. Всегда носил жесткий воротничок, жилет и часы на цепочке. Вид, однако, имел обтрепанный.

Хильда, уже и раньше видевшая сцену кормления голубей, стояла, наблюдая за происходящим не без удовольствия. Однако в душе у нее был сумбур: беспокойство о Питере соединялось с острым волнением, вызванным мыслями о Морган. Она надеялась, что сумеет избежать встречи с Таллисом и, таким образом, не должна будет не только лгать, но и лукавить. Руперт позвонил ей с работы и сообщил, что Аксель согласился не ставить Таллиса в известность о приезде Морган.