Ирина Маленко - Совьетика

Он совсем смешался, сел рядом со мной на палубу и закрыл лицо руками.

– А я, Ойшин? Ты думаешь, у меня нет кучи проблем? У меня дочка-инвалид, сварливая мама, и хозяйка из меня абсолютно никудышняя. И я всегда так и думала: зачем я-то тебе такая? И именно поэтому не думала никогда, что ты можешь захотеть каких-то серьезных со мной отношений… («Господи, зачем я все это ему говорю?» – мелькнуло у меня в голове) Даже когда я бравировала и говорила тебе, что ты об этом еще пожалеешь, но будет поздно… Ты, наверно, тогда подумал, что я невозможная нахалка, а я же ведь это от отчаяния…

– Я нервнобольной. У меня даже инвалидность по этому делу. Понимаешь? Это официально. Это похуже, чем сварливая мама.

Я ничего не ответила. Потому что опять-таки не хотела показать свои слезы.

– Не оставляй меня, пожалуйста, Женя, если можешь.

Я уткнулась в его грудь чтобы он не видел моего зареванного лица и тихо сказала:

– Куда же я от тебя теперь денусь?

Ойшин услышал, и лицо его просветлело как ирландское небо после дождя.

– Ужинать пора. Пойдем обратно?

– Пойдем…

Я чувствовала себя сестрой милосердия, а не счастливой влюбленной. Но понимает ли это Ойшин? И как сделать, чтобы он это понял, при этом его не обидев? Если, конечно, такое возможно вообще….

****

…. Мы то засыпали, то просыпались. Я не знала уже, какое было время суток и какой день. Яхту все время качало на волнах – теперь уже на море сильно штормило. Но было совсем не страшно. Я даже не обращала на шторм внимания. Что еще на свете может быть страшно после того, что мы уже пережили?!

Товарищ Орландо велел своей команде не беспокоить нас, сказав им, что у нас медовый месяц!

Но это был странный «медовый месяц». Жалость к Ойшину переполняла меня до последней клеточки. Хотя я хорошо понимала, как оскорбится он, когда поймет, что это всего лишь жалость – и поэтому у меня еще сильнее не хватало духа назвать вещи своими именами.

Когда же я думала про Ри Рана, мне становилось до глубины души стыдно. Я перестала уважать себя. Я не заслуживаю такого человека, как Ри Ран. Больше того, я не заслуживаю даже называться советским человеком… Эти мысли мучали меня, когда Ойшин засыпал. Когда он бодрствовал, я боялась только одного: чтобы он не выпрыгнул куда-нибудь за борт. И все мое поведение рядом с ним определялось именно этим.

Я знала и раньше, что у Ойшина проблемы с психикой после 12 лет строгого режима в английской тюрьме, но никогда еще они не проявлялись передо мной в таком радужном многообразии. Возбужденная радость у него переходила в страхи и сомнения, короткий приступ гнева – в депрессию, а импульсивность сменялась приступом клаустрофобии в закрытой каюте. Он не привык спать в одной комнате с другим человеком, и ему часто хотелось куда-то выбежать. Иногда он пытался что-то вспомнить – и не мог. Он был очень мнителен и чаще всего – низкого о себе мнения. Но ни разу ничем не обидел меня и слова плохого мне не сказал.Он не был агрессивен, когда ему было плохо, он просто убегал. Или сжимался на стуле в углу. Было жалко видеть, как он мучается. Но – удивительное дело! – все это меня ни капельки не оттолкнуло от него. Я по-настоящему оценила, какой подвиг он совершил, сумев в его состоянии сделать то, что он сделал на Кюрасао. Видимо, оно обострилось на почве стресса, в котором мы так долго находились.

Ойшин все время в чем-то сомневался, чем-то маялся.

– … Тебе и правда хорошо со мной? – вдруг со странным беспокойством в голосе спрашивал он, когда, казалось бы, не было к тому никакого повода – Я все удивляюсь… как долго ты меня терпишь…

– Что же тут терпеть? Когда тебе захочется побыть одному, ты скажи мне, я уйду на время. Это не проблема. Проблемы начинаются, когда люди пытаются друг друга изменить.

– Это не проблема… А мне говорили, что я никогда ни одну девушку не смогу сделать счастливой….

– Это кто же тебе такую ерунду говорил? Какой-нибудь завистник?

– Почти. Бриты говорили, когда допрашивали меня.- Ойшин говорил с трудом, медленно, потупившись и словно выдавливая из себя каждое слово. – Долго. 3 месяца. Разденут догола, поставят посреди своего офиса так на полдня – и ходят вокруг, отпускают шуточки… Потом еще – когда ногами били после побега… Когда обыскивали со своими зеркалами после каждого визита…А я до тюрьмы только с одной девушкой встречался. Мама умерла, когда мне было 11 лет, а отец строгий был… А в 25 лет меня бриты сцапали. В лесу, с взрывчаткой…. Девушка моя, конечно, не стала меня ждать. А тут еще они…,- я увидела, как Ойшина передернуло. Бедный мой, бедный… Что же это они с тобой сделали!