Ирина Маленко - Совьетика

Но он не мог. И это продолжалось, продолжалось до бесконечности…Говорить с ним было бесполезно – а ведь я искренне не могла и хотела понять, почему это взрослому человеку непременно надо чего-то бояться, чтобы просто элементарно прилично себя вести. Я, например, никогда не боялась никакого боженьку с палкой в руках в загробной жизни – я просто сама, при этой еще жизни перестала бы себя уважать, если бы совершила определенные вещи, идущие вразрез с моими понятиями о приличии. И это для меня было намного страшнее любой геены огненной. Перестать себя уважать как человека. Так воспитала меня, не водя меня ни в какие церкви, моя советская бабушка.

Мне хотелось рвать волосы на голове в те минуты, когда я осознавала, в каком натуральном средневековье я застряла вместе с ребятами. Несмотря на все новейшие плазменные телевизоры и последние модели ноутбуков, это было самое натуральное дикое средневековье. С социальными работниками, очевидно, вместо инквизиторов.

А деваться было некуда… Это было, наверно, очень близко к тому, как себя чувствуют заложники.

Если в первый раз, с Сонни, я не могла точно определить момент, когда наши отношения прошли точку необратимости, то теперь я оглядывала свое недавнее прошлое – и с ужасом осознавала, что мои отношения с Кираном тоже уже за эту точку перевалили. И даже в какой именно момент – после того «дружеского» звонка Лиз в социальные службы. Именно после него Киран начал пить, точнее, возобновил, постоянно пытаясь бросить. Его первые порывы – «мы уедем вместе из этой страны» – прошли: куда он денется от ирландского завтрака и сериала «Ист-эндовцы»? И постепенно виноватой в том, что он так паршиво себя чувствовал, оказалась уже не Лиз, а я: своя рубашка ведь ближе к телу. Я была виновата в том, что нервировала его, просто пытаясь с ним говорить, в том, что дети не спят к тому моменту, когда он возвращается с работы (в 5:30 вечера!) и еще в куче вещей. Когда Кирану хотелось пить, но он боролся с этим желанием, он становился злым, и я настолько всерьез опасалась за ребят, которые были еще слишком малы, чтобы понимать это такое его состояние, что меня так и подмывало поднести ему банку с пивом: после этого он запросил бы еще и еще и стал бы «веселым и игривым, как молодой морской лев». Пиво было единственным,что делало его добрым: как чихание- Карабаса Барабаса. Вот только для его здоровья это было вредно.

Когда я начала бояться его прихода с работы и с особым ужасом ожидала, когда он проснется утром в выходные, я поняла, что наши отношения спасти уже невозможно. Deja vu. Как и Сонни, Кирану вовсе не обязательно было для этого меня бить. Достаточно было наорать – так громко, что от звука его голоса сами собой загорались огоньки на испуганной нашей искуственной рождественской елке. Или швырнуть чем-нибудь в дверь. Или растоптать что-нибудь из детских игрушек – к истерике Че. Фидель в таких случаях сжимал кулачки и бросался на отца с криками «Daddy! Bad boy! ”

Неужели это рок, крест, который с какой-то стати нам, женщинам надо нести, и все мужчины так себя ведут?

Он мог растоптать сапожищами, которые он снимал с себя только на ночь (что такое шлепанцы, Кирану было неведомо: дома он упорно не переобувался, хотя и так часто употреблял к месту и не к месту единственное знакомое ему иностранное слово -«бактерия», которое он, кажется, подцепил из рекламы йогурта), ни в чем не повинный пузырек с классическими зубными каплями российского производства, советской еще рецептуры, с которыми по действенности не сравнится ни один паршивый буржуазный парацетамол. О ужас, как я посмела лечить больного ребенка чем-то иностранным, чего ему не прописывал здешний врач!

– Вот подожди, я все скажу Лиз!- вопил он, брызгая слюной (к тому времени они уже помирились, а меня он продолжал ею запугивать как детей запугивают Бабой-Ягой). И я чуть ли не в истерике была готова валяться у него в ногах и умолять его этого не делать – не потому, что я сделала что-то не так, а из чистого страха перед тем, что там еще может выкинуть Лиз.

А потом Киран уходил допивать свое пиво в ванной – где он от нас закрывался, чтобы мы не мешали ему жить. И на все мои вопросы о том, что же мне делать с ребенком, который криком кричит от боли (дело было в выходные, ни один врач не работал) он только и отвечал, что это не его дело, на то я и мать (!), и что надо подождать до понедельника. Даже горчичники нам с Че приходилось ставить в обстановке глубокого подполья. С Фиделем у дверей – «на атасе»… О радости семейной жизни!