Онан отчетливо ощущал себя поленом, от которого требуют торжественного обещания по осени зацвести, созреть, налиться и выдать тонну виноградного сока. Он поднял глаза: отец в парадном кителе сверкает металлом орденов на солнце, как промышленная соковыжималка. Иуда от стыда за сына гораздо краснее знамени дружины, глаза его сверкают, они почти безумны.
Настойчивое хихиканье раздалось в передних рядах, распространившись мгновенно по всему детскому сборищу. Брюки Онана намокли, по ногам потекло.
Утром следующего дня Онан попытался подняться. Во всем теле была ужасная ломота, ботинки отца, подбитые гвоздями и металлическими подковками, не оставили на нем живого места. Он не стал калекой только потому, что мать, упав на него, закрывала своим телом, до тех пор пока Иуда не успокоился. Когда муж и отец ушел, мать с сыном еще долго лежали на полу детской, тихонько всхлипывая. Затем Шуа молча сделала Онану йодную сетку на фиолетово-черные синяки. Потом сняла халат, подставив сыну спину. Он так же молча, сосредоточенно рисовал решетки, запирая кровоподтеки, чтобы они не разбегались по широкой спине матери.
Осенью он перешел в другую школу. Полено поместили в другую среду, но сока оно так и не дало. Зато, разглядывая в зеркале свои синяки и ссадины, Онан впервые встретил того, кто воспринял его боль как свою…
* * *
Онан с досадой отшвырнул учебник. Заливаясь слезами, захлебываясь в рыданиях, пинал ногами неприступные книги. Слезы закончились, и он просто хрипел, лежа на полу, кислород вокруг заканчивался. Держась за горло, он сбежал вниз, в грязную каморку возле кухни, где старший брат уже полгода проводил целый день, чтобы не попадаться на глаза жене, отцу или матери. Почти выбил хлипкую дверь. Ир удивленно оторвал глаза от маленького нецветного телевизора. Онан почти влил себе в глотку всю бутылку дешевого бренди, любовно припасенную старшим братом на вечер. В области желудка стало невыносимо противно и тяжело. Онана сразу стошнило. Он блевал старательно, ожидая, что неудачник, сидящий внутри него, грохнется на пол комком серой слизи. Онан сможет растоптать эту тварь ногами! Но пол покрывался только грязно-коричневой, отвратной жижей. Онан упал в собственную блевотину, раздирая ногтями в кровь свою грудь и живот, пытаясь вырвать из себя эту чертову амебу хоть вместе со всеми внутренностями.
— Оставь меня! Оставь! — он орал и орал, не замечая, что вся семья собралась вокруг и пытается остановить этот припадок. Ир трясет его за плечи и лупит по щекам — Онан отбрасывает его ногами. Мать вылила на него ведро холодной воды — никакого эффекта. И лишь удар отца кулаком в висок прекращает наконец его мучения.
* * *
Онан тяжело заболел. Причина была неясна. Как будто кто-то по капле день за днем высасывает его силы. Предположили глистов, но гипотеза не подтвердилась, к тому же это должны были быть такие гигантские и прожорливые глисты, каких наука не знает.
— Вы занимаетесь мастурбацией? — спросил врач.
— Чем?
— Ну… онанизмом…
— А… да.
— Как часто?
— Каждый день.
— Сколько в среднем раз?
— Иногда по четыре-пять подряд… Не знаю, я не считал.
— Вот и возможная причина.
Ему прописали покой и усиленное кормление. Вершина блаженства отчетливо мелькнула на горизонте и… исчезла.
— Держи руки у меня на виду! Чтобы я все время их видел! — крикнул отец за завтраком.
Онан послушно положил руки на стол, через какое-то время у него зачесалось колено, и он машинально опустил руку. В этот же момент, опрокинув сахарницу, отцовская рука метнулась и поймала его кисть.
— Онан! Я сказал, держи руки постоянно у меня на виду!
— Но у меня…
— Не важно, что у тебя! Это чертово… довело тебя до полного истощения! И запомни — если понадобится (я — твой отец, ты — часть меня!), отрублю тебе руки, в случае необходимости спасти твою никчемную, никому, кроме нас с матерью, не нужную жизнь!
Иуда, с лицом, словно высеченным из красного гранита, сбил все замки с двери, ведущей в комнату Онана, а затем снял с петель и саму дверь. Яростно орудуя инструментом, Иуда, наверное случайно, разбил старое зеркало. Осколки посыпались Онану в уши. Он вскрикнул, в последний миг поймал наполненный ужасом взгляд возлюбленного, и тот исчез. Исчез навсегда.
Комната превратилась из убежища в простой тупик, где лежал покойник с широко открытыми глазами. Высохший моллюск, у которого отобрали раковину. Он больше не ел и не вставал с постели. Шуа обмывала сына, пыталась влить в плотно стиснутые челюсти хоть несколько капель бульона. Все тщетно: Онан не реагировал.
Читать дальше