Дидье Ковелер - Явление

Коридорный останавливается перед Хуаном Диего. Перекладывает чемодан из одной руки в другую. Видно, решил перекреститься. Оказывается, хотел лишь поправить висевшую чуть криво рамку.

Еще двадцать песо, и я оказываюсь в половине некогда огромной залы с лепным потолком, ныне разделенной перегородкой из гипсокартона, пахнущей средством от тараканов и прогорклым маслом. Две незакрывающиеся чугунные двери выходят на глухую стену, где рокочет кондиционер, двойные занавески из бархата цвета сливы намертво прилеплены грязью к разошедшимся зажимам карниза, над мини-баром возвышаются три пластмассовые арки, а ванная комната разбита на две части: ванна и унитаз за дверью, раковина, отделенная от постели матовой стеклянной панелью в форме луковицы, в спальне. Это и есть дизайнерская изюминка.

Открыв огромные краны, чтобы наполнить ванну, я вместо воды получаю шипение и свист, вслед за этим вытекает тонкая коричневатая струйка. Я отказываюсь от ванны и усаживаюсь перед телефоном. Мне бы хотелось услышать голос Франка, рассказать ему о смятении, охватившем меня в соборе и повторившемся на холме – этом необъяснимом ощущении дежа вю. Когда я была на Тепейяке, то окружающий пейзаж был мне не знаком и все-таки что-то напоминал мне. Хоть я и измотана долгим перелетом, и у меня затекли ноги, и горит горло, и трудно дышать из-за залепившей нос засохшей корки, я ощущаю себя одновременно более невесомой и более плотной, чем обычно. Как если бы вокруг меня крутился некий призрак, фильтрующий на моем пути все происходящее, забирающий мою энергию и взамен обнадеживающий меня, сообщающий мне эмоции, печали.

Со мной уже было такое – после смерти моей собаки. Этот призыв, это внезапное ощущение, что я не одна, это неудержимое желание закрыть глаза и гладить пустоту, откликнуться на молчание. И ничего подобного после маминых похорон. Она все высосала из меня еще при жизни: мне больше нечего было дать ей, кроме обязательного траура, принятого сострадания и чувства освобождения, которое она неустанно обещала мне все долгие годы, пока болела, подобно тренеру, который соблазняет спортсмена ароматом близкой победы. Джеф же, напротив, так мало получил в сравнении с ней. Сколько времени я посвятила ему за восемь лет его жизни? Он просыпался рядом со мной на кровати, я выгуливала его минут десять и возвращалась к нему лишь поздним вечером. Нет, не призраки людей или собак не дают нашей душе покоя: нас неотступно преследует время, которое мы им не уделили, воспоминания об упущенных возможностях и об ожиданиях, на которые не сумели ответить.

Почему же все это настигает меня теперь в Мексике? Впервые за последние годы я делаю передышку, теряю ритм, покидаю свое привычное окружение. Франк – единственный человек, которому я бы решилась поведать о своих злоключениях и непривычных ощущениях, не покидающих меня с той минуты, как адвокат дьявола засадил мне в голову этого Хуана Диего. Мне нужно, чтобы он выслушал меня. Нужны его насмешки, его молчание и увертки, как в тот вечер, когда сгорели сандвичи. Нужна эта присущая нам обоим неловкость, свободная от какой бы то ни было двусмысленности, эта стыдливая отчужденность, заменяющая нам близость с тех пор, как мы расстались. Но мой сотовый отказывается работать в этой стране, телефонистка не понимает моего испанского, и мне поневоле приходится погрузиться в изучение ватиканских досье, ужиная арахисом из мини-бара и запивая его гостиничным виски.

Я просыпаюсь десять часов спустя от кошмара, со словно пронзенным стрелой горлом. Выключаю допотопный кондиционер, прибираю измятые бумаги, сосу пастилки от ангины. Приняв такой же, как и вчера, коричневый душ и поборов ржавчину увлажняющим кремом, я облачаюсь в походный костюм и спускаюсь вниз на поиски завтрака. Подогревающиеся на водяной бане тарелки с классическим набором омлет – фасоль – пончики, в зале, забитом почтенного возраста болтливыми дамами со значками на груди, приехавшими либо в составе археологической группы, либо на олимпиаду по скраблу, вызывают у меня приступ тошноты. Я переключаюсь на круассаны: они оказываются полузамороженными, а кофе ничем не отличается от ржавого душа. Но я все же утоляю утренний голод и выхожу на площадь Конституции. Несмотря на ранний час, уже стоит удушающая жара, и от еще влажного после ночи асфальта поднимается густой пар.

До моей встречи с отцом Абригоном остается около трех часов. Чтобы убить время, я обхожу запруженную толпой туристов и окольцованную плотными рядами машин площадь. Оглушительно гудя, грузовики, выбрасывающие из выхлопных труб клубы черного дыма, стекаются со всех авеню, чтобы влиться в пробку, за образованием которой устало наблюдает невозмутимо пожевывающий спичку полицейский. Уткнувшись носом в бумажный платок, я искренне стараюсь любоваться покосившимся собором, куполу которого сильно досталось во время последнего землетрясения. Перейдя на теневую сторону улицы, я оказываюсь перед неким подобием лагеря археологических раскопок под открытым небом, втиснутым между зданиями двух музеев, куда набиваются толпы туристов. Я не люблю музеи, не люблю развалины, не люблю групповые экскурсии и не люблю солнце. Я возвращаюсь обратно. Много раз оборачиваюсь, неожиданно или как ни в чем не бывало. Я чувствую, что за мной подсматривают, следуют по пятам, словно кто-то угадывает мои передвижения, предупреждает мои дальнейшие действия. Паранойя, разыгравшаяся вчера во второй половине дня, после разговора с чиновником-развратителем, еще более усугубила ощущение дискомфорта, преследующее меня после визита кардинала Фабиани, и уверенность, что за мной наблюдают на расстоянии, что церковные шпионы поставили меня на прослушку. Но это еще не все: я ощущаю, что кто-то сопровождает каждый мой шаг, как если бы бинокль или оптический прицел элитного снайпера постоянно брал меня на мушку.