Сергей Кузнечихин - Блюститель [рассказы, повесть]

— Чуть не успел. Сурен перед самым дождем ушел.

— А я, дурак, торопился, летел сломя голову.

— Да объясни ты, наконец, что случилось? Только разденься сначала, пусть тряпки просохнут.

— Гробанулся я, Васятка, на «тещином». Не знаю, как жив остался.

— На «тещином»?!

— Не на самом, уже на выезде. Сейчас вспоминаю — и ничего вспомнить не могу. Наверное, все-таки успел руль вывернуть и наискосок пошел, а потом в камни уперся. На дорогу выбирался напрямик — еле выполз, мокрый как мышь. А может, еще в кабине взмок, пока под откос летел, не помню. Очухался только наверху. Даже не посмотрел, что от «Урала» осталось.

— Главное, сам цел.

— Смотря для кого. Что я Кондрату скажу? Единственная надежда: свалить на дождь. Может, поверит? — сказал и тут же понял, что глупее и наивнее трудно придумать; понял и разозлился еще сильнее.

— А может, простит по старой дружбе, вспомнит, как вместе по болотам на «газике» ползали? — успокаивал Васька.

— Тоже мысль. Я знаю о нем то, что другим не следует знать. Я, Васятка, о нем очень много знаю.

— Пугать собираешься?!

Васькино удивление только подхлестнуло.

— А что — нельзя? Некрасиво, да? — Тормоза не выдержали, и понесло, поехало, куда сам не хотел и о чем не думал. — Ну тогда подскажи, что мне ему говорить? Как пил с тобой всю ночь? Спросит, где водку брали. Сказать, что полгорода в рюкзаке хранили. Так он и поверит.

— Ничего особенного. У меня день рождения и отказываться я не буду.

— Ах, какие мы хорошенькие! И праздник справили, и на работе ничего не случилось, и подлечиться успели. Все путем — сами не болеем и другим больно не делаем. — Михаил захохотал. — Все хорошие, а Козлов плохой. Гуляли вместе, а расплачиваться ему одному досталось. Вот он и будет платить тем, чем может.

— Чего порешь?

Попытки образумить были уже бесполезны. Михаила одинаково раздражали и сочувствие друга, и его праведное возмущение.

— Что порю, спрашиваешь? А то, что хочу! Так есть у тебя выпить или нет? — Он знал, что нет, и все равно спрашивал, а чтобы Васька своей

ленивой добротой не помешал ему распаляться дальше, ответил за него сам: — Ты же, Мишаня, вчера еще все выкушал. Вот ежели бы не жадничал, то и аварии бы не сделал, и на сегодня осталось бы…

— Ну и дурак же ты.

— Конечно дурак. Разве я теперь могу быть умным? Вот Сурен — совсем другое дело. Для Сурена и лекарство нашлось, потому что он может еще пригодиться. А с меня какой теперь прок. Возьмет Кондрат и выгонит завтра из артели. Зачем на меня добро переводить.

— Не заводись, Миша, а, то я терплю-терплю, да и… — Васька посмотрел на ветошь, которую держал в руках на протяжении всего разговора, и швырнул ее в ящик на полу.

Когда он замахивался, Михаилу показалось, что его сейчас ударят. Ветошь мягко и бесшумно ткнулась в стенку ящика. А как раз грохота, звона, стука жаждала душа Михаила, сжимаясь, а замирая, — ими должен был закончиться замах Васькиной руки. И не услышав их, он ощутил тупую и тяжелую боль. Он стоял и смотрел в лицо старого друга, все еще надеясь, что его ударят. Он даже встал поближе. А Васька развернулся и пошел к дизелям. Доругиваться при гудящих двигателях было несподручно.

— Иди спать! — прокричал Васька. — К вечеру что-нибудь придумаем.

Михаил как можно громче хлопнул дверью и потащился в барак.

Низкая тяжелая туча, приосев, закрывала кромку гор и, словно заклиненная, висела над распадком. Промежуток между камнями и тучей заполнял дождь, а по камням ползли желтые ручьи.

В луже около барака стоял Паршин и мыл сапоги, шаркая пучком травы по грязной кирзе. Не разгибая спины, он поднял голову и радостно поздоровался.

Михаил не ответил ему, но остановился.

— Смотри, как льет, — продолжал радоваться Паршин. — Еле успел проскочить, у самого дома на хвост попало. Ох, не завидую тому, кто сегодня утром снялся. Ох, не завидую.

Михаил мялся возле двери, оттягивая встречу со старателями. Паршин в счет не шел. Никто не мог понять, каким образом мужичонка проскользнул в артель, чем он умаслил Кондратьева, но все знали, что на следующий сезон его в ней не будет — слабоват он для такого дела. Вот и теперь — всего и везения, что от дождя увернулся, другой бы отмахнулся и забыл, а у него радость через край хлещет и разговоров на неделю. Болтовня журчала, как дождевая вода, и Михаил не обращал на нее внимания, пока она не прекратилась. Заметив, что из привычного шума выпал какой-то звук, он насторожился. Паршин продолжал стоять буквой «Г» и, задрав голову, смотрел на него, скорее всего, поджидая ответ на свой вопрос.