Сергей Кузнечихин - Блюститель [рассказы, повесть]

Ей показалось, что надолго, потому что задремала. А когда проснулась, машин не было ни перед ними, ни сбоку. Ехали по лесу.

— Ой, девки, а куда это нас мужики везут?

— Куда надо.

— Они с нами ничего не натворят?

— Ну, теща, ты молодец! — захлебываясь смехом, выдавил из себя шофер.

Она узнала голос и поняла, что спросонья сморозила что-то очень глупое. Хохот на первых сиденьях не унимался, зато соседки, щебетавшие всю дорогу, притихли, а Нинка вроде как и отодвинулась от нее.

— Скоро будем на месте, — все еще прыская, успокоил Васька.

Лес кончился. На обочине замелькали разномастные заборы с густо натыканными избами. Она еще не успела отойти от очередного конфуза и осмотреться, а машина свернула в переулок и остановилась.

— Граждане новоселы, прошу выйти и оценить.

— Пока еще кандидаты в новоселы, — поправила Нинка.

— Надеюсь, все срастется. Перечисляю плюсы: вода, электричество, рядом лесок с грибами, пригорок с дикой клубникой, озеро с карасями, и все перечисленные удовольствия в семнадцати верстах от городского дома.

— И это ты называешь удовольствием? — брезгливо хмыкнула Нинка, показывая на избушку.

— Зато практически даром.

— С лачугой я разберусь. Пригоню бригаду, и они за неделю поставят достойный дом, — вступился зять и повернулся к ней. — Ну что, тещенька, за тобой последнее слово, ты здесь главной будешь, дыши свежим воздухом и любуйся пейзажем. Смотри, какая красивая рябина. Пела в молодости: «Ой рябина кудрявая, слева кудри токаря, справа — кузнеца»?

— Душевная песня, — робко согласилась она.

— А я что говорю. Если прикажешь, вскопаю тебе три грядки: одну для лука, другую для огурцов, а третью для моркови, она, я слышал, зрение улучшает. Грядки — это лекарство от ностальгии по деревне. Но только три, чтобы не урабатываться.

Зять говорил, а она смотрела на крапиву и лопухи за щербатым забором, на низенькую завалюху и вспоминала такую же избенку в той деревне, куда их пригнали, вспоминала, как мужик, сопровождавший обоз, таким же бодрым голосом заверял отца, что им повезло, что других высаживают на голом месте, а ему по старой дружбе — в память об окопах на германской войне, где общих вшей кормили — придержал освободившийся домишко. И тоже про реку говорил, про лес, которые не дадут умереть с голоду.

— Не хочу! — закричала она.

— Не хочешь грядок, не надо. Обойдемся без закуски, — засмеялся зять.

И Васька засмеялся, да громко так, но как-то не по-настоящему, притворяясь, будто ему смешно. Да и не Васька это совсем. Васька смеялся по-другому. Трудно было удержаться, чтобы не засмеяться с ним. А с этим смеяться не хотелось. Да и откуда ему взяться здесь, он, поди, давно уже помер. Теперь она рассмотрела его, и наваждение отступило.

— Не хочу здесь жить, везите меня обратно, — и заплакала.

— Мам, ну что ты как ребенок, — прикрикнула Нинка.

— Не буду здесь.

Мужицкий гогот не унимался, и от него было еще страшнее. Почему они смеются?

Нинка с товаркой взяли ее под руки.

— Пойдемте, тут через участок наш дом, у нас уютненько, цветов много.

Они пошли, а мужики остались возле машины.

Цветов было действительно много. Высокие, яркие, разноцветные. На клумбах, обложенных крупными камнями, в горшках, подвешенных на стену. Ее усадили на лавочку возле высокой, в человеческий рост, копешки, густо усыпанной мелкими белыми цветами.

— А это что за прелесть? — спросила Нинка.

— Клематис, а вон там лаватера, пойдем, я тебе мои гладиолусы покажу, и петуньи там чудесные.

Она осталась на лавочке в окружении цветов. От яркости и пестроты было как-то не по себе. Зачем их столько, она не понимала. За ними же постоянный уход нужен. В деревенских палисадниках росли по два-три георгина, и всем хватало. А здесь и названия какие-то страшные, злые.

Подошли мужики.

— Ну что, тещенька, утопаешь в роскоши красоты?

— Шевельнуться страшно. Капризные они.

— Очень правильное замечание, — одобрил похожий на Ваську, — а наши городские дамы этого не желают знать и втридорога заказывают экзотичные семена.

— И места сколько занимают, могли бы что-то путнее посадить.

— Очень резонное замечание. Я своей давно говорю, но меня не слушают. Я здесь на правах подсобного рабочего, — и снова засмеялся.

А с какой стати — вроде ничего смешного не сказала. Она сердито отвернулась, и взгляд ее уперся в сиротский кочанишко капусты с листьями, изъеденными гусеницами. Рядом с ним был воткнут прут, на котором болталась белая скорлупа от куриного яйца, и снова цветы, не очень высокие, но с тугими ядовито-желтыми шапками.