Александр Проханов - Выбор оружия

В комнате на полу лежала циновка, стояли глиняные и деревянные миски с остатками скудной трапезы. Голые ребятишки подняли от пола встревоженные курчавые головы. И тут же стол со стопками книг, антенна транзистора.

На подоконнике стоял керосиновый светильник с закопченным стеклом, лежал обугленный фитиль. Но с потолка свисала электрическая лампа, с рукодельным, из разноцветных тряпочек абажуром. Висел портрет Саморы Машела, в рамке с наклеенными камушками и ракушками, похожими на амулеты.

Белосельцеву казалось, что он попал в Россию первых лет революции, когда бородатый мужик поднимал на божницу портрет Ильича, тушил лучину и ввинчивал первую лампочку, ставил лыковый лапоть на стальную педаль «Фордзона».

Вдоль деревенской улицы, по которой их вел пулеметчик, стояли столбы, на них висели фонари. В бетонные основания были врезаны чугунные колонки, еще сухие, без смуглого глянца, нанесенного людскими руками, без сочной поросли, горячие и пустые на вид. На каждой красовался веночек из белых и красных цветов. Толпились нарядные женщины с коромыслами и сосудами в ожидании воды. Колонка была как маленький чугунный божок, собравший на поклонение людей.

За деревней кирпичной кладкой краснела насосная станция. Топтался народ, носились ребятишки, крутились собаки. В отворенную дверь виднелись трубы и вентили, увитые живыми цветами. Механик, нервный, в каплях черного пота, протирал стекла манометров. Председатель кооператива с маленькой курчавой бородкой и трехцветным партийным значком обнялся с пулеметчиком. Поздоровался с гостями, сказал, что сражался с португальцами в этих местах. Извинился за то, что не может уделить внимание гостям. Пригласил их на митинг.

На митинге говорил учитель, молодой и серьезный, присланный из университета. Говорил, что наука подобна влаге, от которой в человеке расцветает ум и совесть. Человек пьет воду, человек пьет знания. Пьет одновременно из двух источников жизни.

Говорила женщина-врач, худенькая, с красным крестиком, вышитым на белой блузке. Она просила людей пользоваться чаще водой. Мыть фрукты и овощи, мыть посуду и руки. Тогда у детей не будут болеть животы. Люди, переставшие пить воду из Лимпопо, избавятся от эпидемий и станут жить долго.

Председатель кооператива оглядел односельчан – музыкантов с тамтамами, женщин с сосудами. Что-то сказал механику. Тот побежал в насосную. Застрекотало, забило. Он приблизился к вентилю, уперся ногами, медленно повернул колесо. От порога насосной, с шумом, блеском, ударила в желоб вода. Била в бетон, пузырилась, текла, клокотала. Люди с гиком, криком надвинулись на нее. Черпали ладонями, кружками. Пили, смеялись, брызгали друг на друга. Топотали голыми пятками в жидком сверкании, в серебряных пузырях под рокот тамтамов. По всей деревне, у всех колонок, гремели барабаны и дудки. Во дворах, почуяв воду, ревела скотина. Председатель кооператива поднес Белосельцеву огромную глиняную пиалу, полную воды. Белосельцев пил, всасывая сквозь зубы сладкую ледяную воду, чувствуя, как тяжелый холод падает в грудь и живот. Напился, передал пиалу Соломао. Тот жадно, счастливо пил, поводя над глиняным краем белыми радостными белками. Напился, передал чашу пулеметчику, и тот погрузил в сосуд пухлые смеющиеся губы, пил, захлебывался и смеялся. Передал пиалу другим. Одна и та же вода соединяла их всех, омывала весь мир, приобщала к бесконечной жизни, сулила благо.

Женщины, наполнив сосуды, плавно удалялись в потемневших от влаги одеждах. Музыканты уносили свои инструменты. Народ расходился. На запах воды из саванны летели белые бабочки. Садились на мокрый бетон и пили.

– Теперь ты знаешь, Виктор, что мною движет, – сказал Соломао. – Мною движет ненависть. И мною движет любовь.

Желоб под железной трубой был усеян пьющими бабочками.

Они вернулись на катер и плыли вниз по Лимпопо в медлительном разливе. «Мною движет любовь», – повторял Белосельцев слова Соломао, сидя на железном носу, глядя на встречные водяные воронки. И в каждой на мгновение возникало лицо, дорогое, любимое, когда-то явившееся в его жизни, исчезнувшее, оставившее по себе чувство нежности и печали.

Они приближались к устью. Вдали возникали плавные волнистые дюны, словно у горизонта лежали огромные молчаливые женщины, и река делала широкие медленные повороты в предчувствии океана.

Далеко на зеленом берегу затемнела деревня, тростниковые колючие хижины, похожие на ежей. Сочились дымки, берег был обитаем. Белосельцев смотрел на черный рисунок первобытных африканских жилищ, продолжая испытывать похожее на благоговение чувство. Любил эти хижины, неведомых жителей, чудо их сотворения в мире, среди ленивых вод, волнообразных дюн, зеленых берегов.