Алексей Леснянский - Отара уходит на ветер

— Сидим, значит, обедаем. Вижу, скачет по полю всадник. Подъехал к нашему костру, молча сел, молча наложил себе баранины из казана, молча поел, молча попил чаю, молча покурил, стрельнул парочку сигарет, вскочил на коня и был таков. Кто такой? — спрашиваю у тувинцев.

— Человек какой-то, — отвечают.

— Вы это сейчас серьёзно? — спрашиваю.

— А что не человек разве? — дивятся.

Вот такая показательная история об отсутствии праздного любопытства. А теперь — к легенде!

Тпру-у-у — разогнался! Подождёт легенда. Надо сначала ввести читателя в местность, степь описать; так все маститые литераторы делают. А я хочу быть маститым. И чтоб масть была вороная, как у нашего жеребца Цезаря. Он авторитет по праву: сам беспрестанно ржёт, а табуну не до смеха.

Прямо не знаю, что и делать. По идее сейчас надо щедрой рукой швырнуть на страницу россыпь степных красот, распространиться на пяти с половиной листах о бескрайности пространств и уникальных каменных стелах на пупках курганов. Так вот это не ко мне, читатель. Это тебе надо идти к местным поэтам, приезжающим в степь в качестве гостей. Для них она и красивая, и бескрайняя, и широкая, и какая там ещё. Для меня же и моих товарищей степь — это трава да трава. Вон там — добрая. Там — средняя. Там — никудышная. Там — выбитая скотом. Там — под покосы пойдёт. Там — веники одни. Там — болотиной отдаёт, овца забракует. И много ещё разных «там» с массой информационных, хвалебных и уничижительных оттенков.

Какая уж там степная красота — не знаю даже. Накладывали мы как-то с хакасом Лёхой Боргояковым сено на телегу. Весной дело было. За зиму сено в зароде сильно спрессовалось, выдёргивали его на волю клочками, буквально по волосинке, если сравнить зарод с человеческой шевелюрой. Когда на телеге образовалась приличная копна, над нами журавлиный клин показался. Мы на минуту оторвались от работы и подняли глаза к небу.

— Красиво, — подмигнул Лёха с воза, чтобы угодить мне, потому что в его понятии для городского человека да ещё писателя клин в небе — это красиво.

— Ага, — ответил я, чтобы не разочаровать Лёху, хотя после чистки загонов и загрузки сена никакой красоты в клине не видел.

— Шестнадцать их, — произнёс Лёха. — Три пятёрки и один на остатке, — ещё раз пересчитал он журавлей для верности, как пересчитывал овец в расколе.

— Да какая разница, — сказал я. — Количество для красоты неважно.

— Как это неважно? — не согласился Лёха. — В прошлом году двадцать одна голова в клине была, сейчас — шестнадцать. Убыло же, уже не так красиво.

— Может, это вообще другой клин, — заметил я. — Чё клиньев на свете мало?

— Ни фига, это прошлогодний клин, — упёрся Лёха. — Просто вашенские шмаляют по журавлям почём зря.

— Типа, вашенские не шмаляют, — вступился я за городских.

— Нашенские — по зайцам да по лисам, сено накидывай давай, — зло произнёс Лёха, и я понял, что беседа окончена.

Разговоры людей, живущих и работающих в степи, как правило, носят прикладной характер. Однако как много могли бы почерпнуть для себя поэты, любящие степь в отдалении, если бы послушали препирательства бывалых чабанов о том, где надо пасти скот. Перо рафинированных рифмоплётов онемело бы от живости и сочности языка пастырей, от обилия тех художественных средств, которые идут в ход, когда, например, Лёнчик доказывает Петрухе, что пастьба за Бездонкой — скоту на погибель, курам на смех и хозяину на фиг. И даже запестрят в воздухе «калории», «продуктивности», «белково-углеводные балансы» — пусть и не к месту употреблённые, но такие вкусные, что хоть со сметаной макай. Если перед спором мужики выпьют, то можно не только записывать за ними, но и снимать их. Бурьян в двухстах метрах от Волчьей пади очень бы удивился, если бы узнал, что он что-то вроде прекрасной дамы, из-за которой Лёнчик разодрался с Петрухой.

При этом пастухов надо именно подслушать, не показываясь им на глаза. Пугливый они народ. Зайдёте в лобовую атаку с камерой, диктофоном, записной книжкой, и мужики заблеют, замычат что-то невнятное под стать своим питомцам, но, скорей всего, вообще замолчат. Желание у них будет одно: удрать от вас за тридевять земель. Сразу явятся какие-то непоеные телята, сбитая спина кобылы, которую надо срочно подлечить, совхозный зерноток, на который необходимо сию минуту ехать за отрубями, так как на смене кум-сват-брат, он не обидит, отпустит, как для сэбэ.

В общем, никакая степь не широкая, не бескрайняя и подобное. Она разная. Это универсальное определение даёт ей право быть крайней и бескрайней, как тёща, осенней и весенней, как воинский призыв, ветреной и постоянной, как девушка, тоскливой и весёлой, как уж придётся.