Александр Етоев - Пещное действо

— На дерево? — переспросил Пучков.

— Он сказал — в дерево, — ответил им Капитан.

— Этот лес, — сказал Жданов, — появился на свет не так, как другие леса. Его посадили свиньи. Те самые, которыми Иисус пленил бесов и сбросил их с кручи в море. На самом деле свиньи не утонули. Буря их выбросила на берег, и они, гонимые страхом, долго бежали по миру и, пробегая Валахией, выбросили из себя те желуди, которыми кормились в земле Гадаринской. И там, где упали желуди, выросли эти деревья. Те из них, что стоят бескорые, — самые высокие среди всех — они-то и есть свидетели времен Иисусовой славы. Внутри они пустые как выпитая бутылка, и причина этого — штопорный червь, который подкапывается из-под корней и выедает ствол до самой вершины. Помните, фокус Кишкана? Дерево еще не успело сбросить кору, червь его только что пробуравил и… Скорее, доскажу после. — Он схватил за руку Зискинда, тот Пучкова, Пучков послушного Капитана, и вот они очутились в высоченной дубовой башне, в темноте, и у всех, кроме, может быть, Жданова, жизни оставалось час, полчаса, минута или и того меньше.

— Очень похоже на ловушку, — сказал Зискинд, ощупывая глазами темноту.

— Спросонья он вряд ли сообразит, что мы спрятались в дубе.

— А следы? — веско спросил Пучков.

— Ерунда. После болотной воды, после наших с ним давешних танцев… Не верю.

— Ох. — Пучков ударился в темноте головой о что-то тяжелое и большое. — Ох, — повторил он через пару секунд, потому что ударился о что-то тяжелое и большое опять. Когда его зренье понемногу стало привыкать к темноте, он увидел подвешенную на цепь бадью или, скорее, необычайно больших размеров шайку, наподобие банной. Приглядевшись внимательно, Пучков обнаружил, что цепь наворачивается на блок и два конца ее, один параллельно другому, уходят вверх, к маленькому пятнышку света, едва видному, словно первая звездочка в умирающем свете зари.

— А ну-ка. — Он забрался в шайку и обнаружил железную рукоятку, торчащую из зубчатой шестерни. — Подъемник, — прошептал он радостным шепотом и принялся накручивать рукоятку.

— А мы? А нас? — закричали Жданов и Зискинд, один Капитан просто стоял и ждал.

— Ах да. — Пучков опустил таз пониже, и вот они на ручной тяге уже поднимались вверх, и с каждым скрипом подъемника вокруг становилось светлее. Когда звездочка света сделалась величиной с блюдце, а кожу у Пучкова на лбу стал разъедать трудовой пот, внизу послышался шум. Жданов свесил вниз ухо, прислушался и сказал Пучкову: «Поднавались!» Тот только помотал головой, было видно, что он устал.

— Жданов! — раздалось снизу. Все узнали голос Кишкана. — Где баба, которую ты мне за штаны обещал? Ясак-харача, илла лахо, бакшиш давал? Брудершафт-воду пил? Где баба Анютка-джан?

— Вот турок! Крути, Пучков, а то всем нам в дубе кранты!

Когда они поднялись наверх и закрепились железной лапой за срез ствола, Жданов первый спрыгнул в широкий желоб, неизвестно кем проделанный в торце кольцевой стены. Верхушки у дуба не было, а когда они посмотрели вокруг на море блестящих листьев, то увидели, что дерево, на котором они стояли, в этом лесу не единственное. Словно башни, поднимались среди листвы ровно спиленные вершины дубов. Некоторые были с зубцами, в других они разглядели маленькие квадраты бойниц.

— Лес-крепость, вот что это такое. Сколько сторожевых башен!

— Пучков на пальцах стал пересчитывать выступающие спиленные вершины, но сбился и перестал.

— Больше похоже на укрепленные острова на зеленом море, — ответил на это Зискинд.

— Н-да, — Жданов почесал подбородок, потом уперся руками в борт.

Капитан, прикрывая глаза от света сложенной козырьком ладонью, смотрел в зеленую даль.

— Что видно? — спросил его Жданов.

— Солнце, листья, дорогу, — сказал Капитан. — Пыль на дороге.

— Пыль?

— Анна Павловна обнимает за плечи человека на велосипеде. На спицах радуга. Они приближаются к высокому дому… нет, не к дому, для дома он слишком тяжел. Вокруг ров, моста через ров не видно. Не доехали. Остановились. Бросили велосипед у обочины. Она смеется. Он срывает виноградную гроздь. Дает ей. Она вплетает ее себе в волосы. Он падает перед ней на колени. Она тоже. Он… Она… Солнце. Слишком слепит. Какие-то темные тени.

— Это он?

— Да.

— И лицо у него такое худое, нос острый и усы кольцами?

— Да, красивое.

— Цепеш, так я и знал.

Зискинд вдруг засмеялся, сначала тихо, будто подслушал внутри себя какую-то веселую мысль, потом громче, и смех его покатился по кипящему серебру листвы — туда, где кончался лес, туда, где продолжалась дорога, туда, где брошенный на дороге велосипед затягивала теплая пыль. Смех кончился как и начался — вдруг. Зискинд сказал: