Марио Льоса - Похвальное слово мачехе

Мальчик, заложив страницу карандашом, положил книгу на столик. На лице его явственно проступило выражение обиды.

– Никогда я не говорил, что она меня совращает! – возмущенно крикнул он, взмахнув рукой. – Это ты придумала, а на меня сваливаешь. Это папа сказал, что она меня совращает! А я всего лишь написал сочинение про то, что мы с нею делали. Я правду написал. Там ни слова лжи. Так что в том, что папа ее выгнал, я не виноват. Может быть, и совращала. Может быть, папа верно сказал. Раз он сказал, значит, так оно и есть. А почему ты так беспокоишься? Может, ты хотела с нею вместе уйти?

Хустиниана прислонилась к стеллажу, где стояли книги Альфонсо, висели его дипломы и фотографии его класса. Полузакрыв глаза, она подумала: "Вот это верно. Давно надо было уйти отсюда". С того дня, как донья Лукреция покинула этот дом, девушку не оставляло ощущение нависшей над нею угрозы, и жила она, не расслабляясь ни на минуту, боясь потерять бдительность и зная, что в этом случае попадет в ловушку, где ей придется, пожалуй, покруче, чем донье Лукреции. Безрассудством с ее стороны было заводить с Фончито подобные разговоры: он ведь, хоть и ребенок по возрасту, на ребенка совсем не похож: любой старик позавидует его коварству и умению поставить другого в тупик. И все же, все же, как трудно в это поверить, глядя на его нежное, кукольное личико.

– Ты что, сердишься на меня? – сокрушенно спросил он.

Нет, лучше уж не дразнить его, лучше помириться.

– Нет, – сказала она, отодвигаясь к дверям. – Долго не читай, завтра рано вставать.

– Хустита.

Уже взявшись за ручку двери, она обернулась.

– Что тебе?

– Не сердись на меня, пожалуйста. – Об этом молили и его глаза, и подрагивающие ресницы, и надутые губы, и ямочки, то появляющиеся, то исчезающие. – Я так тебя люблю. А ты меня ведь ненавидишь, а?

Он, казалось, вот-вот разревется.

– Да с чего ты решил, глупый, что я тебя ненавижу?!

Наверху все так же ровно шумела вода, и слышались время от времени шаги дона Ри-гоберто.

– А если нет, тогда пожелай мне спокойной ночи, поцелуй меня, как раньше, помнишь?

Какое-то мгновение она колебалась, потом кивнула. Подошла к его кровати, наклонилась, прикоснулась губами к его волосам. Но мальчик, обняв ее за шею, не давал ей выпрямиться, так потешно гримасничая и строя умильные рожи, что Хустиниана невольно улыбнулась. Глядя, как он высовывает язык, закатывает глаза, трясет головой, поднимает и опускает плечи, горничная забыла о том, какое холодное и жестокое, дьявольское начало воплощено в облике этого прелестного мальчугана.

– Ну, хватит, хватит дурака валять. Спи, Фончо.

Она снова поцеловала его в голову и вздохнула. Потом, несмотря на то, что пять минут назад зарекалась вновь поднимать эту тему, торопливо произнесла, не сводя глаз с этих золотых кудрей, щекотавших ей лицо:

– Ты пошел на это ради доньи Элоизы? В ее память? Ты не хотел, чтобы другая женщина заняла место твоей мамы? Ты не мог допустить, чтобы донья Лукреция заменила ее здесь?

Она почувствовала, как мальчик затих и напрягся, словно раздумывая над ответом. Потом его тонкие руки, переплетенные у нее на шее, потянули ее вниз, пригнули ее голову так, что тонкие, едва заметные губы оказались возле самого ее уха. Но, вместо того чтобы прошептать ей тайну, которую она ждала, мальчик стал нежно покусывать, целуя, мочку, ободок уха, подбородок и шею. Она вздрогнула от щекотки.

– Ради тебя, Хустита, – услышала она бархатисто-нежный шепот, – ради тебя, а вовсе не из-за мамы. Ради того, чтобы та ушла, а мы остались втроем – папа, я и ты. Потому что я тебя…

Горничная почувствовала, что губы Альфонсо прильнули к ее рту.

– О, господи! – Она разомкнула кольцо его рук, оттолкнула его, отбросила назад. Спотыкаясь, вытирая рот, крестясь, выбежала из спальни. Ей казалось, что сердце сейчас лопнет, разорвется от ярости. – Господи, господи боже мой.

Уже за дверью, в коридоре она снова услышала смех Альфонсо. Нет, он не издевался над нею, не веселился, что вогнал ее в краску и переполнил негодованием. Он смеялся с безыскусной радостью, с непритворным и чистым ликованием. Свежий, звучный, звонкий, безгрешный детский смех заглушил журчание воды, заполнил собой всю ночь, взлетев до самых звезд, разом усеявших мутное олимпийское небо.

1

Якоб Йорданс

Лидийский царь Кандаул показывает свою жену первому министру Гигесу обнаженной

(1648) Холст, масло. Национальный музей, Стокгольм