Амос Оз: Повесть о любви и тьме

Иногда я с приятелями ходил на хозяйственный двор компании «Тнува», где разгружали машины, доставлявшие на переработку сельскохозяйственную продукцию. Я хотел увидеть их — прибывших на этих доверху груженных машинах из-за темных гор, их , «припорошенных песком, перепоясанных ремнями, обутых в тяжелые ботинки»… Я, бывало, крутился вокруг них, вдыхая запахи луговых трав, пьянея от ароматов далеких пространств. Там, у них , воистину вершатся великие дела: там строят нашу страну, исправляют мир, созидают новое общество, оставляя отпечаток не только на ландшафте, но и на самой истории, там распахивают поля, сажают виноградники, там творят новую поэзию, там, вооруженные, они летят на конях, отстреливаясь от арабских банд, там из презренного праха человеческого рождается сражающийся народ.

Втайне я мечтал, что в один прекрасный день они возьмут меня с собой. И я вольюсь в сражающийся народ. И моя жизнь тоже переплавится в новую поэзию, станет чистой, честной и простой, словно стакан родниковой воды в день, когда дует знойный ветер пустыни — хамсин.

За темными горами был еще и тогдашний Тель-Авив, город, живущий бурной жизнью, откуда приходили к нам газеты и слухи — о театре, опере, балете, кабаре, о современном искусстве и партиях, откуда долетало к нам эхо жарких дискуссии и обрывки весьма туманных сплетен. Там, в Тель-Авиве, были замечательные спортсмены. А еще там находилось море, и это море было полно загорелых евреев, умеющих плавать. А в Иерусалиме — кто умел плавать? Кто вообще слышал когда-нибудь о плавающих евреях? Это ведь совсем иные гены. Мутация. «Как чудо рождается бабочка из червя…»

Было какое-то тайное очарование в самом слове Тельавив . Когда его произносили, в моем воображении возникал образ этакого крепкого, на совесть сработанного парня — поэта-рабочего-революционера — в голубой майке и кепке, надетой с небрежным щегольством, загорелого, широкоплечего, кудрявого, курящего сигареты «Матусиан». Таких называют «рубаха-парень», и они чувствуют себя своими во всем мире. Целый день он тяжело работает — мостит дороги, трамбует гравий, вечерами играет на скрипке, по ночам в песчаных дюнах при свете полной луны танцует с девушками или поет задушевные песни, а на рассвете достает из тайника пистолет или автомат «Стен» и уходит, невидимый, во тьму — защищать поля и мирные жилища.

Как же далек был от нас Тель-Авив! За все свои детские годы я был в нем не более пяти-шести раз: мы, случалось, ездили на праздники к тетушкам — маминым сестрам. По сравнению с нынешними днями в тогдашнем Тель-Авиве и свет был совсем другим, чем в Иерусалиме, и даже законы гравитации действовали совершенно иначе. В Тель-Авиве ходили, словно астронавт Нил Армстронг на луне — что ни шаг, то прыжок и парение.

У нас в Иерусалиме всегда ходили, как участники похорон или как те, кто, опоздав, входит в концертный зал: сначала касаются земли носком обуви и осторожно пробуют твердь под ногами. Затем, поставив уже всю ступню, не спешат сдвинуть ее с места: наконец-то, через две тысячи лет, обрели мы право поставить свою ногу в Иерусалиме, так не уступим его слишком быстро. Стоит поднять ногу, мигом явится кто-нибудь другой и отберет у нас этот клочок нашей земли, эту «единственную овечку бедняка», как говорит ивритская пословица. С другой стороны, если уж ты поднял ногу, не спеши опустить ее вновь: кто знает, какой клубок гадюк, вынашивающих гнусные замыслы, копошится там. Разве на протяжении тысячелетий не платили мы кровавую цену за свою неосмотрительность, вновь и вновь попадая в руки притеснителей, потому что ступали, не проверив, куда ставим ногу?

Примерно так выглядела походка иерусалимцев. Но Тель-Авив — вот это да! Весь город — словно кузнечик! Люди куда-то неслись, и неслись дома, и улицы, и площади, и морской ветер, и песок, и аллеи, и даже облака в небесах.

Как-то мы приехали весной, чтобы провести ночную пасхальную трапезу в семейном кругу. Ранним утром, когда все еще спали, я оделся, вышел из дома и отправился в дальний конец улицы, чтобы поиграть в одиночестве на маленькой площади, где были одна или две скамейки, качели, песочница, несколько молоденьких деревьев, на ветках которых уже распевали птицы. Спустя несколько месяцев, на еврейский Новый год — Рош ха-Шана, мы снова приехали в Тель-Авив. Но… площади на прежнем месте уже не было. Ее перенесли в другой конец улицы — с молодыми деревцами, качелями, птичками и песочницей. Я был потрясен: я не понимал, как Бен-Гурион и наши официальные учреждения позволяют творить подобные веши? Как это так? Кто это вдруг берет и передвигает площадь? Что, завтра передвинут Масличную гору? Башню Давида у Яффских ворот в Иерусалиме? Передвинут Стену Плача?