Амос Оз - Повесть о любви и тьме

Однажды, той же осенью, я пришел в восемь часов вечера к Орне, но не застал ее. Однако, поскольку свет лампы пробивался через задернутые занавески расплывчатым пятном, а дверь не была заперта, я вошел в комнату, прилег на циновку и стал дожидаться Орны. Я ждал долго: уже почти затихли мужские и женские голоса на соседних верандах, уступив все нарастающим голосам ночи — доносившимся издалека плачу шакала, лаю собак, мычанью коров, а также стрекотанью водяных струек из дождевальных установок, хору лягушек и сверчков. Две ночные бабочки трепетали между лампочкой и оранжево-красноватым абажуром. Колючки в снарядной гильзе отбрасывали изломанную тень на плитки пола и циновку. Женщины Гогена на стенах и карандашные рисунки обнаженной натуры, сделанные Орной, внезапно возбудили в моем воображении нечеткий образ — как выглядит ее тело в душе, как здесь, на этой кровати, по ночам, после моего ухода, когда она не одна: быть может, с Иоавом или с Менди, несмотря на то, что где-то есть у нее муж, кадровый офицер.

Не вставая со своего лежбища, я отодвинул на мгновение занавеску, прикрывавшую ее одежный шкаф, и увидел там цветное белье, ночную рубашку из нейлона, почти прозрачную, персикового цвета. Я все еще лежал на спине на циновке, а пальцы одной моей руки потянулись, чтобы коснуться этого персика, а вторая рука просто не могла не подобраться к бугру, образовавшемуся в моих брюках, и глаза мои закрылись… и я понимал, что обязан прекратить все это… но не немедленно, а чуть-чуть спустя… И вот, в самую последнюю минуту, я остановился, и, не убирая своих пальцев с персика и не убирая ладонь с бугра на брюках, открыл глаза и увидел, что Орна вошла так, что я и не почувствовал, и она стоит, босая, на краю циновки и разглядывает меня. Центр тяжести ее тела переместился на левую ногу, поэтому правое ее бедро было слегка приподнято, и рука покоилась на этом бедре, а другая рука легко поглаживала плечо, по которому струились распущенные волосы. Так стояла она, глядела на меня, и легкая улыбка сорванца пробегала по ее губам, зеленые глаза смеялись и словно говорили мне: «Я знаю, знаю, что ты наверняка хотел бы умереть сейчас на месте, я знаю также, что ты бы меньше испугался, если бы тут, на моем месте, стоял, направив на тебя автомат, убийца, я знаю и то, что сейчас ты страшно несчастен из-за меня, но зачем же тебе быть несчастным? Погляди на меня, ведь я совсем не испугалась от того, что увидела тебя в своей комнате, а ты… Ну, довольно быть несчастным…»

От ужаса и отчаяния я зажмурил глаза и притворился спящим: быть может, так Орна поверит, что ничего не было, а если и было, то только во сне, а если было во сне, то выходит, что, хотя я виноват и омерзителен, но все же виноват и омерзителен значительно меньше, чем если бы делал это наяву.

Орна сказала: «Я помешала тебе». И при этом не засмеялась, а добавила: «Извини, я очень сожалею». И вдруг, изобразив бедрами этакое вращательное танцевальное па, возразила самой себе, что вовсе не так уж она и сожалеет, ей как раз приятно смотреть на меня, поскольку лицо мое в эти мгновения полно и боли, и света. И больше ничего она не сказала, потому что начала расстегивать свои пуговицы, от самой верхней до самой нижней, и встала передо мной, чтобы я смотрел на нее и продолжал. Но как же я мог. Я с силой зажмурил глаза, потом заморгал, потом посмотрел на нее: ее веселая улыбка убеждала меня ничего не бояться — что тут собственно такого, тебе все разрешено, и ее налитая грудь тоже как бы уговаривала меня. А затем Орна опустилась на колени, на циновку, справа от меня, взяла мою руку и отвела ее от бугра на моих брюках, положила туда свою руку, а затем открыла, позволила, освободила — и поток острых искр, словно проливной метеоритный дождь, пронесся по всему моему телу, и вновь я зажмурил глаза, но не прежде чем увидел, как она сбрасывает платье, наклоняется надо мной, берет обе мои руки направляет их сюда и сюда, и губы ее касаются моего лба, моих сомкнутых глаз, а потом она взяла своей рукой и вобрала меня всего, и в это мгновение прокатилось по всей глубине моего тела несколько мягких громов, и сразу же за ними пришла пронзительная молния… И из-за тонких стен пришлось Орне с силой зажать мой рот, и когда она сочла, что довольно, и приподняла свои пальцы, чтобы дать мне вздохнуть, ей вновь пришлось поторопиться запечатать мой рот, потому что для меня все еще не было «довольно». Потом она легонько засмеялась, погладила меня, как гладят ребенка, и снова поцеловала в лоб, и обволокла мою голову своими волосами, и я со слезами на глазах стал возвращать ей стыдливые поцелуи благодарности, целуя ее лицо, волосы, руки, и я хотел что-то сказать, но она не дала и вновь прикрыла рукою мне рот, так что я отказался от всяких разговоров…