Амос Оз - Повесть о любви и тьме

И мама, со своей улыбкой, витающей около ее губ и почти не касающейся их:

— Быть может, именно тогда, когда закончат они дележ участков между собой, быть может, тогда они начнут чинить тротуары? И уж тогда починят и тротуар перед магазином господина Крохмала?

Ныне, спустя пятьдесят лет после ее смерти, я вызываю в воображении ее голос, произносящий эти или другие подобные слова, таящие в себе напряженную смесь трезвого подхода, сомнения, острого сарказма и неизбывной грусти.

В те годы что-то уже начало грызть ее. Какая-то медлительность стала явственно проступать в ее движениях, а возможно, не медлительность, а нечто похожее на легкую рассеянность. Она перестала давать частные уроки по литературе и истории. Иногда бралась за ничтожную плату выправить язык и стиль, подготовить к печати научную статью, написанную на хромающем «немецком» иврите профессором из квартала Рехавия, населенном преимущественно уроженцами Германии. По-прежнему изо дня в день продуктивно и проворно справлялась она одна с домашней работой: до полудня варила, жарила, пекла, покупала, нарезала, смешивала, протирала, убирала, скребла, стирала, развешивала, гладила, складывала — пока весь дом не начинал сверкать. А после полудня усаживалась в кресло и читала.

Странную позу принимала она во время чтения: книга всегда лежала у нее на коленях, а скругленные спина ее и шея склонялись к книге. Маленькой застенчивой девочкой, прячущей глаза свои в коленки, — такой виделась мне мама, погруженная в чтение. Часто стояла она у окна, подолгу разглядывая нашу тихую улицу. Либо сбрасывала туфли и, не раздеваясь, лежала на спине поверх постельного покрывала, глаза ее были открыты и устремлены в одну точку на потолке.

Иногда она вдруг вставала, лихорадочно переодевалась, меняя домашнюю одежду на платье для выхода, обещала мне, что вернется через четверть часа, поправляла юбку, приводила в порядок волос, легко касаясь их и не глядя в зеркало, и, повесив на плечо свою простенькую сумку из соломки, торопливо выходила на улицу, будто боясь что-то пропустить. Если я просил, чтобы она взяла меня с собой, если я спрашивал, куда она идет, то мама обычно отвечала:

— Я должна побыть какое-то время наедине с собой. Побудь и ты с самим собой.

И вновь:

— Я вернусь через четверть часа.

Она всегда держала свое слово: возвращалась спустя короткое время, глаза ее лучились, щеки разрумянивались. Словно побывала она на морозе. Словно всю дорогу бежала. Словно во время прогулки случилось нечто головокружительное. Возвращалась она еще более красивой, чем уходила.

Однажды я вышел вслед за ней из дома, так, чтобы она меня не заметила. Я шел за ней, соблюдая дистанцию, прижимаясь к заборам и кустам, как научился у Шерлока Холмса и как показывали в фильмах про шпионов. Воздух вовсе не был таким уж холодным, и мама не бежала, а шла быстрым шагом, будто боялась опоздать. В конце улицы Цфания, она свернула направо, стала спускаться вниз. Каблучки ее белых туфель дробно стучали по асфальту. Она добралась до угла улицы Малахи, там она, мгновение поколебавшись, остановилась у почтового ящика. Маленький сыщик, идущий за нею следом, решил, что она выходит из дому, чтобы тайно отправлять письма, и я, этот самый сыщик, уже сгорал от любопытства, и меня била легкая дрожь. Но мама никаких писем не отправила. Секунду постояла она у почтового ящика, погруженная в свои мысли, а затем вдруг прижала руку ко лбу и двинулась в обратный путь. (И многие годы спустя все еще стоял там, окруженный бетонным забором, этот красный почтовый ящик с выбитыми на нем буквами GR — в честь Джорджа Пятого, короля Англии). Я же рванулся вглубь проходного двора, из которого можно было попасть в другой двор, и успел добежать до дома за минуту-другую до возвращения мамы: она слегка запыхалась, цвет ее щек был таким, словно она вернулась с заснеженных просторов, а в ее коричневых проницательных глазах сверкали искорки добродушия и приязни. В это мгновение мама была очень похожа на своего отца, на дедушку, которого все называли папа . Она обхватила мою голову, мягко прижала ее к своему животу и сказала мне примерно так:

— Из всех своих детей именно тебя я люблю сильнее других. Может, ты мне, в конце концов, скажешь, что есть в тебе такого, что я так сильно люблю именно тебя?

И еще:

— Особенно — твою наивность. Ни разу за всю свою жизнь не встречала я подобной наивности. Даже и после того, как проживешь ты долгую жизнь, многое испытаешь, эта наивность не отшелушится от тебя. Никогда. Ты всегда будешь наивным.