Самид Агаев - Седьмой Совершенный

— Ну что же, — задумчиво сказал судья, — «Китаб ал-харадж» есть ли что иное, как основа ал-фикха, мы не можем принять решение, противоречащее ясным указанием Абу Йусуфа. Подготовьте предписание начальнику тюрьмы о выдаче. Как там его?

— Имран ибн Али ал-Юсуф — сказал судейский, заглянув в бумаги.

— О выдаче Имрана ибн Али ал-Юсуфа родственникам убитого мутаккабиля.

— Мутаккабиля? — неожиданно переспросил ходжа Кахмас.

— Мутаккабиля, — раздраженно повторил судья, недовольный тем, что его перебили, — Сулеймана б. Исхака, каковые в числе трех, перечислить всех поименно, должны оставить расписку, для совершения обычая кровной мести. Ну и так далее. Я иду обедать. После перерыва я объявлю приговор по этому делу и рассмотрю еще одну тяжбу. И все на сегодня.

— О Аллах, кажется, сейчас я окончательно погубил парня, — сказал себе ходжа Кахмас, растерянно глядя в спину удаляющегося кади. — Самодовольный болван, факих проклятый, знаток! Убивать надо таких знатоков!

Он с трудом высидел оставшуюся часть дня и, как только судья объявил заседание закрытым, поспешил покинуть помещение. Стражников во дворе не оказалось. Ходжа Кахмас послал за ними мальчишку-посыльного, стоявшего у дверей, но тот, обежав вокруг мечети, сказал, что их нигде нет и тогда богослов, поручив себя заботам Аллаха, отправился в тюрьму один. Двигался он скорым шагом, оглядываясь и сторонясь толпы, но в одном из переулков услышал за спиной голос, произнесший: «Что такое раскаяние — это значит не забывать о своих грехах».

Ходжа Кахмас быстро оглянулся и увидел мерзкую рожу дервиша, напугавшего факиха в прошлый раз. Со словами: «Подай божьему человеку», дервиш схватил его за руку, при этом чем-то больно уколов.

— А-а, — вскричал ходжа Кахмас, вырывая руку и отскакивая в сторону, ты уколол меня, бродяга!

— Прости меня, господин, я аскет и суфий, на моей одежде много репейника и других колючек, ведь я истязаю свою плоть на пути служения Аллаху.

Дервиш говорил, подражая юродивому, закатывая глаза и кривя лицо.

— Пошел прочь, ничтожество, — завопил ходжа Кахмас и замахнулся.

Дервиш тут же исчез. Оставшийся путь факих проделал без происшествий. У самих ворот его догнали стражники и выслушали немало ядовитых замечаний по поводу своей сонливости, непригодности к несению службы, размягчения мозга и болезни суставов, не позволяющей передвигаться более быстрым шагом.

— Вам нельзя поручить охрану честного человека, что же тогда говорить о преступниках, — заключил Ходжа Кахмас и пообещал написать жалобу начальнику тюрьмы.

Когда Ходжа Кахмас вошел в свое временное пристанище, Имран спал, открыв рот и наполнив камеру храпом. Ведь сон — это лучшее, чем можно заняться в тюрьме. Но факих немедленно разбудил его и с упреком сказал:

— Вот ты спишь безмятежно, хорошо тебе. Почему я не родился таким вот деревенским малым! Вот счастливый человек, ни о чем голова не болит, живет себе на белом свете безмятежный как ребенок, а ты из-за него бежишь во весь дух, рискуя натереть мозоли тесной обувью, без охраны, подвергаясь опасности.

— А что такое? — спросил Имран, пытаясь понять, что происходит. Минуту назад он был далеко отсюда, играл со своими детьми, рычал, изображая страшного зверя и пытался их укусить. Детский смех все еще звучал в его ушах.

— Я пытался тебя спасти, что только я не говорил, взывал к их разуму, но тщетно. Родственники убитого тобой мутакабиля, потребовали выдать тебя им, и судья разрешил. Сегодня что-то особенное жарко.

Ходжа Кахмас вытер лицо. Он и в самом деле исходил потом.

— Вообще-то здесь прохладно, — растерянно сказал Имран. После сна он с трудом постигал действительность. — Родственники? — переспросил он. — Но меня должны помиловать.

— Теперь уже не успеют, — сказал ходжа Кахмас. — Ты прав, в самом деле, здесь прохладно, я бы даже сказал, холодно. Теперь меня знобит, кажется, я заболел. Я пожалуй лягу, у меня лихорадка.

Ходжа Кахмас, не раздеваясь, лег и попросил:

— Накрой меня чем-нибудь, мне холодно.

Имран накрыл богослова.

— Ты пойдешь завтра в суд? — спросил он.

— Нет, у меня завтра лекция, — стуча зубами, ответил факих.

— Умоляю тебя, найди начальника полиции, расскажи ему обо мне. Он обещал мне.

— Его нет в городе, — едва совладав с дрожью, произнес ходжа Кахмас. Он исчез, я немного посплю, после поговорим.

После этих слов богослов сразу впал в беспамятство. Имран поправил на нем сбившуюся одежду и принялся ходить из угла в угол, лихорадочно размышляя. То и дело он порывался броситься к двери и стучать в нее до тех пор, пока сюда не явится начальник тюрьмы. Но помня, как смеялся над его требованиями надзиратель, Имран бессильно сжимал кулаки и продолжал мерить шагами камеру. К тому же тюремщик до сих пор был зол из-за той драки и все еще грозил карцером. Имран сел на свое ложе и стиснул голову руками. Ходжа Кахмас спал беспокойно, тяжело дыша, грудь его терзал сухой кашель, иногда он начинал горячо и сбивчиво бормотать во сне. В отверстие под потолком проник лунный луч, и Имрану нестерпимо захотелось схватиться за него и выбраться из камеры. «А ведь можно было убежать», — устало подумал он и долго перебирал варианты бегства, которые мог предпринять, временно находясь на свободе. Ходжа Кахмас застонал во сне и вывел Имрана из оцепенения. Схватив богослова за плечо, он тряс до тех пор, пока тот не открыл глаза.