Чарльз Мартин - Дороги, которым нет конца

— Никогда такого не говорил.

— Говорил. — Я указал вдаль. — Ты недавно сказал…

— Я сказал: «А почему ты думаешь, что я куда-то уходил?»

— Точно.

— Купер, я говорил не о каком-то конкретном месте.

Я почесал в затылке.

— Тогда о чем?

— Я говорил не о вещах или местах. Я говорил о человеке.

Я решительно ничего не понимал.

— Послушай, ты несешь чепуху.

Он прожевал кусок и выскочил на сцену. Проскользнув мимо меня, он прошептал: «Некоторые принимают ангелов…» Потом он уселся на пианино прямо за мной, раскрыл карманный нож и начал что-то строгать.

— Поскольку мы окружены великим множеством свидетелей…

Я пожал плечами.

— Я уже много раз слышал это раньше. Отец…

— Возможно, ты слышал, но слушал ли ты?

За несколько секунд лицо Блондина преобразилось: сначала оно стало похожим на лицо старика из кафе-автомойки Дитриха Винера, потом на лицо полисмена, который привел меня в чувство на улице после удара по затылку и кражи Джимми, потом на лицо вышибалы из Принтерс-Элли, который дал мне стопку бумаги для записи музыки в Нэшвиллской системе счисления, и, наконец, на лицо ребенка, попросившего мой автограф после выступления в Лидвилле.

Он наклонился так близко, что я ощущал на лице его дыхание.

— Почему ты думаешь, что я покинул тебя?

— Так ты все время был рядом со мной?

— Не бери в голову. Ты не более важен, чем кто-либо другой, но твой дар… это уже совсем другое дело.

— Ты со всеми так разговариваешь?

— Как — так?

— Так легкомысленно.

— Почему ты думаешь, что я разговариваю с кем-то еще?

— Ты только что сказал, что во мне нет ничего особенного.

Он покачал головой:

— Не было такого.

— Ты так сказал.

— Ничего подобного. Я сказал, что ты не более важен, чем кто-либо другой.

— Это одно и то же.

— Совсем не одно и то же.

Я шагнул к нему, и его лицо оказалось лишь в нескольких дюймах от моего. Я тихо спросил сквозь сжатые зубы:

— Почему ты здесь?

Он улыбнулся, встал и снял толстовку.

— Давно было пора задать этот вопрос.

Я собирался возразить, когда Делия запела тем хриплым, мощным голосом, от которого таяли сердца большинства слушателей. Она еще больше завладела моим вниманием, когда вставила мое имя в первую строфу. Это была правда. Я действительно был сыном проповедника, и, по ее собственному признанию, я был единственным, кто мог «дотянуться» до нее. Перед последним припевом она перегнулась над гитарой и поцеловала меня прямо в свете прожектора. Не знаю, кому это больше понравилось, мне или публике. После этого мы играли и пели попурри из кавер-версий и ее собственных вещей. Или, скорее, из наших вещей. Мы сидели на табуретках и исполняли просьбы слушателей, а Блондин сидел на пианино и что-то выстругивал.

Во время небольшого перерыва я показал на кучу стружек у него под ногами:

— Безобразие какое-то.

Он посмотрел вниз, потом на меня:

— Это не сравнить с тем, что устроил здесь когда-то ты.

— Touché [54] В точку (от фр . — «задет»). . Но что ты делаешь?

Он помедлил с ответом:

— Когда я не нянчусь с тобой, то чиню музыкальные инструменты. В последнее время ты отнял у меня много времени, так что я отстаю от графика.

— В самом деле?

Он деловито кивнул.

— Над чем ты работаешь?

Он показал мне обструганную деревяшку.

— Когда я закончу, это будет гриф и головка гитары.

Судя по всему, я затронул тему, о которой он был не прочь побеседовать. Его работу.

— Это заказной экземпляр. Довольно кропотливое занятие. Я снимаю мерки, потом делаю наладку, чтобы вещь идеально лежала в руке исполнителя. — Он поднял деревяшку, чтобы я мог лучше рассмотреть ее. — Это для твоего отца.

— Ты разговариваешь с моим отцом?

— Постоянно. — Его лицо оставалось бесстрастным.

— Можешь передать ему кое-что от меня?

— Да, могу, но не буду.

— Кто-нибудь уже говорил тебе, что с тобой трудно общаться?

Он не отрывался от своей работы.

— Я не обязан ни к кому приспосабливаться.

— Тогда ты очень своеобразно относишься к своим обязанностям.

Он покосился на меня — достаточно вежливо, но без особого интереса. Я сделал еще одну попытку:

— Если я очень попрошу, ты передашь ему мои слова?

— Нет.

— Почему?

Он указал кончиком ножа на публику перед нами:

— Сам ему скажи.

Когда он произнес эти слова, мое зрение как-то изменилось. Это было все равно, что сидеть в кресле офтальмолога, когда врач меняет линзы у вас перед глазами и спрашивает, какая лучше: первая или вторая? В мгновение ока изображение сместилось с первой линзы на вторую — и пять тысяч человек превратились в нечто большее, не поддающееся подсчету или визуальной оценке. А рядом со мной, широко улыбаясь и пристально глядя на меня, появился мой отец с гитарой, переброшенной через плечо.