Чарльз Мартин - Дороги, которым нет конца

— Пора в постель, большой парень, — сказал он.

— Что мне делать с блондином? — Я указал пальцем перед собой.

— Он вернулся, да?

Я кивнул:

— Он никогда не уходит.

— Он приходит послушать тебя. — Отец постучал себя по уху.

— Но, папа…

Блондин начал приводить с собой друзей. Сначала одного-двоих, но потом их количество умножилось. Они приходили целой толпой.

— Они повсюду.

Он рассмеялся:

— Должно быть, им правда нравится, как ты поешь.

Я сомневался, что отец правильно понимает ситуацию. Ведь я видел не щенков и не леденцы. Для меня они были такими же реальными, как пианино.

— Папа, этот парень может вывернуть Биг-Бига наизнанку. Это не шутка.

— Он сердитый?

Я немного подумал.

— Вроде бы нет, но мне кажется, что он воинственный.

— Другие похожи на него?

— Очень похожи.

— Ты что-нибудь слышишь?

Я кивнул.

— Что именно?

— Я слышу… пение.

— А ты можешь разобрать слова?

Я кивнул и понизил голос, зная о том, что они могут услышать меня:

— Да, сэр.

Отец рассмеялся, запустил руку в наплечную сумку и протянул мне маленький черный блокнот и ручку.

— Тогда, наверное, тебе нужно записывать их песни.

С тех пор я так и поступал.

Отец серьезно занимался моей музыкальной подготовкой. Если он учил меня стилю блюграсс, то Биг-Биг был моим наставником в блюзе. Он вырос в Мемфисе, ходил по Бил-стрит и кое-что понимал в блюзовой музыке дельты [43] Бил-стрит — улица в Мемфисе, которая считается одним из мест зарождения современного блюза в 1910-х годах. Под «дельтой» имеется в виду дельта реки Миссисипи. . Одним из достопримечательных моментов его молодости было знакомство с музыкой Роберта Джонсона, и он рьяно утверждал, что мистер Джонсон не продавал душу дьяволу: «Он не мог этого сделать. Любой, кто так играет, не принадлежит дьяволу».

Но отец полагал, что в моем музыкальном образовании не хватает одного важного элемента, и этим элементом была ненавистная классика. Я терпеть не мог Моцарта, Баха и Бетховена и ненавидел портреты с белыми париками.

На мой десятый день рождения он преподнес мне два подарка. Первым, и крайне нежеланным, была мисс Вермета Хэгл. Мисс Хэгл тридцать лет играла с разными филармоническими оркестрами. Отец платил ей за мучительные четырехчасовые уроки, на которые я каждую среду отправлялся, как на казнь.

Посещение зубоврачебного кабинета казалось куда мне более привлекательным. Она была ужасной. Ее уроки были ужасными. Ее манера убеждать была ужасной. Ее дыхание было ужасным. И она сидела с таким видом, будто ей в спину вогнали шестифутовый кол. Она никогда не была замужем, и я понимал почему.

Как я ни умолял и ни прикидывался больным, какие бы предлоги я ни выдумывал, отец был непреклонным, как скала.

— Ты не можешь нарушать правила, пока не узнаешь, в чем они заключаются, — сказал он.

— Но почему я не могу учиться у тебя и Биг-Бига?

— Потому что ты уже знаешь больше, чем мы оба, вместе взятые. Я не жду, что тебе это понравится, но хочу, чтобы ты научился этому, причем как следует.

Почти восемь лет я изнывал под властью этой ужасной женщины с ее желтыми зубами, глазами-бусинками и линейкой, которой она постоянно хлопала меня по рукам. Но это были лучшие уроки, которые преподал мне отец. Если бы я сегодня встретился с этой женщиной на улице, то поцеловал бы ее в губы.

Вторым подарком отца на юбилей была гитара. Он понимал, что я уже довольно давно играю на гитаре и вошел во вкус. Это не было мимолетным увлечением. Проблема заключалась в том, что для меня Джимми стал эталоном, когда я сравнивал этот инструмент с другими гитарами.

На гитаре, подаренной отцом, были натянуты нейлоновые струны, поэтому когда он вручал ее мне, то, должно быть, заметил мое беспокойство.

— У гитар, как и у людей, есть свой голос, — поспешно объяснил он. — Если правильно играть, то нейлоновые струны могут звучать более выразительно, чем стальные. Более эмоционально. Знаю, ты любишь Джимми, но у тебя слишком широкий диапазон для моей гитары, а эта как раз подойдет.

Я изучил гитару. Корпус был поменьше, так что ее было легче держать, но гриф был шире, а струны толще тех, к которым я привык. Нечто вроде компромисса. Я пробежался пальцами по струнам и попытался скрыть душевную боль от того, что он не стал дарить мне Джимми. Но играя на этой гитаре, я понял, о чем говорил отец. Мне не нужно было прикладывать столько усилий, чтобы извлечь такой же глубокий звук, что было явным преимуществом, принимая во внимание длину и силу моих пальцев. Я назвал гитару Коротышкой.