Альберт Лиханов: Невинные тайны

— Женечка, — говорит тогда ласково ма. — Ты бы хоть возмутился когда!

— Чем же мне возмущаться, ма? — столь же вежливо и ровно отвечает Женя.

— Ты понимаешь, — вкрадчиво внушает ма, — всякий человек должен иметь свой норов.

— Но где же мне его проявлять? — резонно отвечает Женя. — Как?

Пат, точно и в самом деле лиса, бесшумно мечется по гостиной, потом так же неслышно снова усаживается напротив сына.

— Ну вот накричи на меня! — говорит она. — Накричи!

— За что-о? — округляет глаза Женя и поражается. — Ма, ты в себе?

Ма, как в клетке, делает неслышные круги, зависает над Жениным ухом и спрашивает то ли себя, то ли сына:

— Может, хоть побольней ущипнуть тебя? Чтобы ты возмутился? Закричал?

Женя негромко смеется, он даже смеется, точно отец, неуловимо для себя и в этом подражая ему.

«Ну и Пат! — думает он. — Чтобы она ущипнула меня!»

Это были не вспышки — не взрывы. Точно где-то далеко громыхал гром, но из-за расстояния звука не слышно, видны только всполохи, и потому гроза не страшна, она вдали.

Вдали и никогда не приближалась близко к Жене. За стенами, в глубине квартиры взрывы громыхали, хотя и не часто, но Женя не прислушивался к ним, они его не касались.

Он жил редкостно, как почти никому не удается — без малейших конфликтов и печалей.

И вот в этом лазурном штиле возникла белоснежная мечта — лагерь у моря. Ее принесла на своих крыльях ма, как приносила она сыну все его желания.

— А почему бы Женечке не поехать в лагерь? — спросила она за ужином где-то зимой, под противное и заунывное подвывание ветра.

Ма смотрела на сына, и Женя кивнул, ничего особенного пока еще не вкладывая в этот кивок. Но для ма этого было более чем достаточно. Она завелась.

— Представляешь — море, скалы, игры, развлечения, ранняя линейка, роса на камнях, новые друзья? Я была там в детстве — сказка! На всю жизнь!

— Но попасть туда не так-то просто! — воскликнул, видно, расслабившись, па.

Женя с интересом посмотрел на него. Он ничего не вкладывал в свой взгляд, просто посмотрел с интересом, без всякого особого смысла. И перехватил взгляд Пат. В ее взгляде было больше содержания. В ее взгляде стоял восклицательный знак. И брови вскинулись под кудри. Этого вполне хватило, чтобы отец спросил, хмыкнув:

— Что для этого надо?

— Ну-у… — Пат замурлыкала как-то слишком для нее нерешительно. — Медицинскую справку… Рекомендацию совета дружины…

Ясное дело, ей мешало присутствие Жени. Он усмехнулся, решив помочь ей, и без особого выражения, как он всегда говорил про все — про важное и про мелочи, — вяло так, квело, флегматично произнес:

— Для этого нужен твой звонок…

В гостиной нависла тишина, потом зашелестела, задвигалась бабуленция, взяла свою тарелку с недоеденным еще ужином и зашаркала к кухне.

— Ну вот! — не огорчилась, а просто констатировала ма.

Кому же мне звонить? — ответил отец, явно обращаясь не к Жене. — Пионерам?

— Можешь не волноваться, — ответила ма, глядя в тарелку. — Я проработаю эту тему. — И добавила, расставляя порознь, разбивая слова: — Если! Ты! Не хочешь! Помочь! Своему! Единственному! Сыну!

Все это пролетело мимо Жениных глаз, ушей, печенки и селезенки. Допив душистый чай, приготовленный бабуленцией он уже выбирался из-за стола, оставляя Богу — богово, кесарю — кесарево… Эти мудрые слова, как ни странно, произнесла однажды бабуленция, вот в таком же вечернем собрании, за семейной трапезой, и их, как это ни странно втройне, полюбила повторять Пат, не любившая ничего, что было связано с деревенской старухой Настасьей Макаровной.

Женя отныне знал, что ему вскоре предстоит полет на самолёте, — правда, на сей раз не на отцовском, — лагерь, исполнение мечты, которую, по обыкновению, предложила выбрать ему его красивая ма.

Он давно, давно привык к игре в эту беспроигрышную лотерею, от которой не забьется сердце в волнении, не станет радостно или страшно…

Выходя из воды, Павел встретил Аню.

— Ты не забыл? — кивнула она. — Через час — общее собрание.

— Тебя подождать? — спросил Павел и, не дождавшись ответа, крикнул: — Жду!

Павел никак не мог толком потемнеть, хотя вокруг столько солнца, а вот у Ани, похоже, кожа специально для юга приспособлена. Когда он увидел ее первый раз, в глаза сразу бросилась матовая смуглость лица, шеи, рук, плеч под узкими лямками сарафана — потом эта смуглость стала шоколадного цвета, а сейчас плотно-коричневого, какая-то прямо негритоска. Аню с первого дня прозвали королевой красоты — даже вожатые-девчонки поглядывали на нее с неприкрытым восторгом, так вот от черного своего загара Аня стала еще интересней — в облике появилась какая-то дикость, какая-то, что ли, африканистость. Заговорит — русская, а когда молчит — еще неясно кто, неизвестность в ней какая-то, тайна.