Альберт Лиханов - Невинные тайны

И все же есть люди, твердо помнящие и день, и час, и миг, когда они взрослеют. Да, один миг.

Женя нашел пенек в роще, по которой бродил. Пенек как пенек. Может, раньше это была сосна. Или ливанский кедр. Только не елка — елки любят север и не терпят южной жары. Пенек утопал в траве — ярко-зеленые, толстые от морской влаги листья осота. А на пне сидел лягушонок.

Женя присел на корточки перед ним — откуда он тут, у моря, ведь не бывает же морских лягушек, это пресноводное земноводное, как утверждал учебник биологии, и болот тут вроде близко нет, может, какой-нибудь земляной лягушонок это был. Или, например, горный.

Лягушонок пошевелился, повернулся к Жене, совершенно равнодушный к здравым мыслям о том, что его тут не должно быть, сделал смешной шаг к краю пенька, еще один. Забавно! Женя совершенно не знал, что лягушки умеют ходить. Прыгать — это да, но ходить, смешно перебирая задними лапами, которые длиннее передних, — такое впечатление, что лягушонок не шел, а крался.

Крался!

Вот так же крался по жизни он, лягушонок Женя! Ему бы прыгнуть хоть разок, скакнуть по жизни, но он крался, а ему казалось, что он идет или даже бежит.

Женя подумал, что прыгать ему не давала ма, предвосхищая все, даже самые малые его желания, а очень большой человек па боялся поддать ему коленкой, предпочитал не связываться с Патрикеевной, обходить острые углы, вроде бы одобряя его, Жени, уверенно спокойное отношение к жизни — ха, ха! — нервы — это лишь провода для передачи информации, и жизнь прожить можно уверенно-мирно, без дурацких потрясений, главное — управлять своими чувствами — чего стоит сейчас вся эта чепуха? Когда-то она казалась Жене признаком трезвого понимания жизни. Приметой взрослости. Он чувствовал, будто он живет где-то очень высоко — на последнем этаже самого большого дома, откуда все человеческие страсти видятся в сильно уменьшенном виде. Из-за этого ему казалось, что всякие неприятности сильно преувеличиваются.

И вот он спустился вниз. Зинка стянула его сверху.

Женя содрогнулся, вспомнив ее слезы. Господи, что значит все его благополучненькое прозябание, эти дурацкие рассуждения о человеческих неприятностях. Да что он знал вообще об этой жизни! Крался по ней, как лягушонок.

А лягушонок с пенька спрыгнул, исчез, и Женя даже не заметил этого. Он смотрел на срез сосны или, может быть, кедра, на кольца, которыми исчислялись годы дерева, от которого остался один пенек, и ничего не видел перед собой, пораженный мыслью, которая сделала его взрослее.

Он крался по жизни и прокрался сюда, в этот лагерь, к этим ребятам, заняв чье-то чужое место, и нечего тут винить ма или очень большого человека, это подлость, и она принадлежит одному ему.

Зинкина страшная беда и несчастье Генки были неисправимы, даже его, Женю, палило их жаром, их несчастьем, так как же им, этим двоим, и всем остальным — каждый наедине со своей печалью, — как горько и страшно жить после всего, что случилось с ними, и как безотрадно думать о том, что еще будет впереди, и какой тоской и каким страданием обернется беда, отыскавшая их в детстве.

Детство — да было ли это детством, разве можно назвать детством жизнь, в которой происходят такие беспощадные и взрослые беды. Это просто так говорится — детство. Потому что им мало лет. Вот и все. А на самом деле никакого детства нет. Перенеся все, что случилось с Зинкой, и испытав страдания, которые достались Генке, нельзя уже быть ребенком. Нельзя им остаться.

Им досталась горькая взрослость малых лет. Горькая ранняя взрослость. Просто дело в том, что, глядя на этих невысоких взрослых с обличьем детей, в детской одежде, все ошибаются, думая, что они и есть дети.

Дело в ошибке взгляда. Взгляд обманывает людей.

Привычка верить своим глазам — может, самая главная и самая трудная привычка. А умение понимать то, что не видно глазу, называется мудростью.

Женя выпрямился, отыскал глазами лягушонка. Выбравшись из травы, он скакал — по-взрослому, по-лягушачьи. И Женя понял, что совершит взрослый поступок.

Он еще не знал, как и когда это произойдет. Но твердо знал: произойдет обязательно.

Женя бродил по лагерю до самого ужина и не знал, что по дружине прошел слушок про их с Зинкой целование. Собственно, слушок этот еще только нарастал — говорили девчонки, кто-то из них видел Зинку и Женю возле моря. К мальчишкам слух этот пока только подбирался.

На душе у Павла было отвратно. Ночью вчера они с Аней дошли до вожатского дома быстро и молча. Чем быстрее шли они, чем ближе было до лестничной площадки, где следует попрощаться, тем мерзостнее чувствовал себя Павел. Вина наваливалась на него, злость. Вина перед Аней, а злость на себя, что никак не совладает с услышанным и слов никаких не отыщет в запасе, чтобы успокоить, утешить хотя бы.