Марио Варгас Льоса - Похождения скверной девчонки

Официанты и официантки также отражали этническую пестроту нашего района: шведы, бельгийцы, американцы, марокканцы, эквадорцы, перуанцы и так далее. Они постоянно менялись — видимо, им плохо платили за восьмичасовой рабочий день в две смены, при том что приходилось без роздыха носить туда-сюда пиво, кофе, чай, шоколад, рюмки с вином и бутерброды. Как только они замечали, что я устроился за своим обычным столиком и разложил тетради, ручки и книгу, которую переводил, сразу спешили принести мне чашечку кофе с молоком и бутылку минеральной воды без газа.

Там же я проглядывал утренние газеты, а после полудня, устав переводить, брался за чтение — уже не по обязанности, а ради чистого удовольствия. К тому времени я успел перевести три книги — Дорис Лессинг, Пола Остера и Мишеля Турнье. Перевод их текстов на испанский не стоил мне особого труда, зато и большого удовольствия не доставил. Эти авторы считались модными, но заказанные мне романы на самом деле не были лучшим из того, что они написали. Как я всегда подозревал, литературный перевод до неприличия скудно оплачивается, гораздо хуже коммерческого. Но заниматься последним я уже не мог — долгое умственное напряжение меня утомляло, нужный темп не давался. Тем не менее даже эти ничтожные доходы позволяли кое-что вручать Марчелле на домашние расходы и не чувствовать себя иждивенцем. Мой друг Мучник попытался достать для меня какой-нибудь перевод с русского, что меня больше всего соблазняло, и мы чуть не уговорили одного издателя напечатать «Отцов и детей» Тургенева или потрясающий «Реквием» Анны Ахматовой, но из этой затеи ничего не вышло: русская литература — и уж тем более поэзия — пока мало интересовала испанских и латиноамериканских читателей.

Я затруднился бы сказать, нравится мне Мадрид или нет. Другие части города я знал неважно — хорошо если оглядел мельком, когда ходил в музей или в театр с Марчеллой. А вот Лавапиес был мне по душе, хотя там меня впервые в жизни ограбили: два араба отняли часы, бумажник с какой-то мелочью и ручку «Монблан» — последний из оставшихся в моем владении предметов роскоши. Честно признаться, в Лавапиесе я чувствовал себя как дома и с головой окунулся в его кипучую жизнь. Иногда Марчелла заходила за мной в кафе «Барбиери», и мы гуляли по округе, которую я уже знал как свои пять пальцев. И неизменно обнаруживал что-то новое — примечательное или чудное. Например, маленький переговорный пункт боливийца Альсерреки, который, чтобы лучше обслуживать клиентов-африканцев, выучился говорить на суахили. А еще мы ходили в синематеку, когда там показывали какие-нибудь классические ленты.

Во время наших прогулок Марчелла трещала без умолку, а я слушал. Только изредка вставлял слово-другое, чтобы дать ей передохнуть и чтобы мимолетным вопросом или комментарием подтолкнуть к дальнейшим рассказам о проекте, в котором она хотела бы поучаствовать. Иногда я не слишком вслушивался в то, что она говорит, потому что больше следил за тем, как она говорит: пылко, убежденно, мечтательно и радостно. Я никогда не встречал человека, который бы так самозабвенно — так фанатично, сказал бы я, если бы слово не обрело слишком мрачных реминисценций — отдавался своему призванию и так точно знал, чего хочет в жизни.

Мы познакомились три года назад в Париже, в клинике в Пасси, где я проходил обследование, а она навещала только что прооперированную подругу. За те полчаса, что мы сидели рядом в приемной, она с таким энтузиазмом рассказала мне про мольеровского «Мещанина во дворянстве», поставленного маленьким театриком Нантера в ее декорациях, что я пошел посмотреть спектакль. В театре я встретил Марчеллу и после спектакля пригласил посидеть в бистро у метро.

И вот уже два с половиной года мы жили вместе, первый год — в Париже, потом — в Мадриде. Марчелла была итальянкой, на двадцать лет моложе меня. По желанию родителей — оба архитекторы — она изучала в Риме архитектуру, но со студенческой поры начала работать театральным художником. Родители разгневались на то, что она бросила архитектуру, и на несколько лет их отношения почти прервались. Примирение произошло, когда отец с матерью убедились, что театр для дочери не каприз, а подлинное призвание. Изредка Марчелла ездила в Рим повидаться с ними, а так как зарабатывала она мало — трудно было найти на свете человека трудолюбивее Марчеллы, но заказы она получала от маргинальных трупп, которые платили за работу сущую ерунду или вовсе не платили, — родители, люди вполне обеспеченные, периодически подкидывали ей денег, благодаря чему она могла отдавать всю свою энергию и все свое время театру. До сих пор она не сумела громко заявить о себе, но Марчеллу это мало беспокоило, потому что она ни на миг не сомневалась — как и я, впрочем, — что рано или поздно театральная публика Испании, Италии, Европы признает ее талант. И хотя она ужасно много говорила, помогая себе при этом руками, совсем как итальянка с карикатуры, меня болтливость подруги не утомляла. Марчелла излагала идеи, которые порхали у нее в голове и которые могли произвести революцию в художественном оформлении «Вишневого сада», «В ожидании Годо», «Слуги двух господ» или «Селестины». Несколько раз ее приглашали в кино помощником художника-декоратора, и в этой области она вполне могла бы добиться успеха, но ей нравился театр и не хотелось жертвовать мечтой, хотя в театре гораздо труднее сделать карьеру, нежели в кино или на телевидении. Благодаря Марчелле я научился смотреть спектакли совсем другими глазами, то есть обращать внимание не только на сюжет и героев, но еще и на второстепенные, казалось бы, детали оформления и на освещение.