Даниэль Пеннак - Как роман

— Что? Четыреста страниц за две недели? Мы не успеем, месье, ни за что не успеем!

— У нас контрольная по математике!

— И доклад по экологии на той неделе! И хотя ему прекрасно известно, какое место занимает телевидение в подростковой жизни Матье, Лейлы, Брижит, Камаля или Седрика, учитель опять-таки одобряет, одобряет всеми красными чернилами своей авторучки утверждения Седрика, Камаля, Брижит, Лейлы или Матье, что телек («никаких сокращений в тексте сочинения!») — это для книги Враг Номер Один, — да и кино, если подумать, — ибо и то и другое предполагает пассивность восприятия, тогда как чтение есть сознательное действие. (оч. хор.!)

Тут, однако, учитель откладывает ручку, и, глядя в потолок, как задумавшийся ученик, задает себе вопрос — о! только себе: разве при всем при том не врезались ему в память некоторые фильмы, как любимые книги? Сколько раз он «перечитывал» «Ночь охотника», «Амаркорд», «Манхэттен», «Комнату с видом», «Празднество Бабетты», «Фанни и Александр»? Зрительные образы казались ему носителями таинства, особыми знаками. Разумеется, он не специалист, ничего не смыслит в синтаксисе кинематографа, не знаком с лексикой киноведов — это всего лишь мнение его глаз, но глаза говорят ему, что существуют зрительные образы, смысл которых неисчерпаем, их всякий раз переживаешь заново с тем же волнением, более того, есть и телевизионные образы, да-да: лицо старого доброго Башляра во время оно в «Чтении для всех»… Янкелевич в «Апострофах»… гол Папена в матче с Миланом…

Но часы тикают. Учитель возвращается к проверке тетрадей. (Кто измерит одиночество учителя, проверяющего тетради?) Еще несколько сочинений — и слова начинают плясать у него перед глазами. Аргументы все одни и те же. Его охватывает раздражение. Как затверженную молитву талдычат его ученики: «Надо читать, надо читать!» Нескончаемая литания назидания: «Надо читать!» — когда каждая их фраза свидетельствует, что они никогда ничего не читают!

— Милый, ну что ты так заводишься? Ученики пишут то, чего вы от них ждете!

— А именно?

— Надо читать! Догма! Вряд ли ты ждал пачки сочинений во славу сожжения книг!

— Я жду, когда они вырубят свои плееры и действительно примутся читать!

— Ничего подобного! Ты ждешь от них правильных сочинений по тем романам, которые ты им задаешь, ждешь, чтобы они правильно трактовали стихи, которые ты выбираешь, чтобы на экзамене они тонко анализировали тексты по твоему списку, чтобы они со знанием дела «комментировали» или с умным видом «резюмировали» то, что сунет им под нос экзаменатор… Заметь, экзаменатор, ты, родители хотят вовсе не того, чтобы дети читали. Чтобы не читали, впрочем, тоже не хотят. Все хотят, чтобы дети успевали в школе, вот и все! А что касается остального, у всех хватает других забот. У Флобера тоже, кстати, их хватало! Если он отсылал Луизу к книжкам, то как раз для того, чтобы она его не донимала, чтобы дала спокойно поработать над Бовари и не преподнесла ему сюрпризом ребенка. Вот тебе и вся правда, и ты прекрасно это знаешь. «Читайте, чтобы жить» под пером Флобера, когда он писал Луизе, на самом деле означало: «Читайте, чтобы дать мне жить»! Ты хоть это-то объяснил своим ученикам, а? Нет? А почему?

Она улыбается. Накрывает его руку своей.

— Смирись, милый: культ книги восходит к устной традиции. И ты — ее верховный жрец.

«В государственном курсе обучения я не нашел ничего хоть сколько-нибудь вдохновляющего. Будь даже изучаемый материал увлекательнее, чем он был в действительности, угрюмый педантизм баварских учителей отвратил бы меня от самой интересной темы…

Все свои познания в области литературы я приобрел вне школы.

(…)

Голоса поэтов смешиваются в моей памяти с голосами тех, кто меня с ними познакомил: многие шедевры немецкой романтической школы я не могу перечитывать, не вспоминая при этом интонаций взволнованного и звенящего голоса Милейн. Сколько я себя помню, все время, пока мы были детьми и сами читали с трудом, у нее было заведено читать нам вслух.

(…)

А между тем еще самозабвеннее мы слушали спокойный голос Волшебника… Из писателей ему больше всего нравились русские. Он читал нам „Казаков“ Толстого и странно инфантильные, упрощенно-дидактические притчи его позднего периода… Мы слушали повести Гоголя и даже одну вещь Достоевского — жутковатый фарс под названием „Смешная история“. (…)