Валерий Аграновский - Профессия - иностранец

Читатель уже понимает: подойдя к месту, где когда-то стоял его дом, увидел не пепелище, а трехэтажку целой, даже ухоженной. Более того, несмело постучав в квартиру, Ский увидел жену и сыновей (наверное, изменившихся за годы войны), причем, более растерянных, чем обрадованных при виде отца. Дальнейшая сцена, малопрогнозируемая вами, она вскрывает только малую часть драмы, перемешанную со счастьем. Умолкаю. Дети отстраненно слушают, как мама, не пустив мужа-освободителя дальше порога, заявляет: детям и мне спас жизнь немецкий офицер, фашист. Именно в этом доме была абверовская канцелярия и штаб. Сокращаю описательную часть, она возможна в каком-то другом материале (от очерка — через пьесу — к оперетте), но не здесь. Главное: жена немедленно и при сыновьях признается Скию, что не только была близка с немецким оберштурмфюрером, но и полюбила его больше жизни.

Сделаем паузу.

События, как понимает читатель, могли развиваться по-разному. Ский мог достать парабеллум (на что имел моральное право и реальную возможность) и тут же пристрелить неверную жену вместе с сыновьями-присосками, или забрать детей и уехать с ними в любой другой город или край огромной страны, перед этом смачно плюнув жене в постылую «рожу». Оставим пустое перечисление вариантов, вернемся к реальности: отец-муж, он же офицер — автор знаменитой песни, никого не тронул. Постоял на пороге, выкурил папироску (литературщина: немецкую сигарету, самокрутку с махорочкой, выпил из фляжки-«бульки» глоток горького), развернулся и навсегда ушел.

Забегаю вперед: нет, не навсегда, тем более что Скию еще предстояло дойти до Германии и брать Рейхстаг. Опускаю иные детали легенды, предоставив читательскому воображению огромное поле для удовлетворения собственных патриотических и национальных чувств при описании сцены ухода солдата из родного дома: и портрет Гитлера на стене, ковры на полу и прочее, что может оказаться богаче и содержательнее моих отштампованных картинок.

Дальнейшие события переворачивают фабулу, создаются даже не Кафкой, но автором более фантасмагорическим: жизнью. Напоминаю: байка работает в моем повествовании не просто потому, что в ней есть печаль и радость бытия, у нее особое значение: она пуповиной связана с историями моих документальных разведчиков, она символизирует мысль о том, что в нашей реальной действительности все возможно. Буквально: все! Мементо мори; и еще о том, что я вам рассказываю, тоже не забывайте о «мементо».

Проходит какое-то время. О том, как сложилась дальнейшая судьба жены и сыновей, наш Ский не знал. До поры и до времени, а когда вдруг узнал, его потрясению не было предела, как не будет и вашему, мой благородный читатель. Во всяком случае, скажу пока единственное: жизнь Ския была перевернута наизанку. Итак, женщину, «немецкую подстилку и сучку», с детьми-«сучатами» выкидывают из пригорода Минска и отправляют в далекую полуразрушенную деревушку (хотя еще хорошо, что не судили и не отправили в Норильские или Колымские лагеря). Оказавшись в глубинке (хотя я не уверен, что в маленькой Белоруссии есть и была «глубинка», впрочем, может и есть, если иметь в виду не географическое, а нравственное состояние «прокаженной» семьи). Вы сами можете представить себе, каково им было в многострадальной республике, пережившей и фашистскую оккупацию, и партизанскую войну с ее потерями и горечью утрат. Какими глазами в деревне смотрели на семью, как вообще пустили ее к себе в соседство? Как семья выжила, куда ее поместили, чем кормилась мать с сыновьями, — о том легенда молчит, предоставляя нам все это самим себе представить в меру нашего собственного воспитания, культуры и отношения ко всему сущему и лично пережитому. И тем трагичнее будет восприниматься читателем финал истории: с чем большей ненавистью воспримем любовь немецкого фашиста с еврейкой, да еще с ее «волчатами», тем сложнее примем итог; но и о том подумаем: чем терпимее отнесемся мы к случившемуся, тем человечнее уложим в нашей душе финал.

В том и в другом случае мой читатель не убережет себя от ощущения трагедийности «счастливого» конца. Предупредил? Теперь слушайте. Прошло какое-то количество времени (месяцы или годы), «подстилка» вдруг однажды увидела у кого-то в руках (возможно, у местного интеллигента-врача, у начальника) газету «Правда», на первой странице которой большой портрет (нет, не в траурной рамке и без некролога), с поздравительными подписями самых известных в стране людей, а первой фамилией среди них был Сталин. Глянула несчастная: это был «он»! Никому не сказав ни слова, даже сыновьям, женщина правдами и неправдами добывает деньги, пешком преодолевает дорогу до первой станции, умоляет продать ей билет на поезд Минск-Москва (и это в те самые строгие послевоенные годы), приезжает в столицу. И является (куда ж еще может прийти настоящая советская женщина, даже полюбившая немца-фашиста — своего спасителя?), конечно же на площадь Дзержинского в НКВД. И, представьте себе, просится на прием к «самому», да еще с «секретным сообщением государственной важности», сокрытие которого от любимой Родины не давало ей, как казалось женщине, права жить на белом свете. Это был тот самый редкий тип уже не просто гомосапиенса, а его подтип гомосоветикус, что означает: заражение вирусом той болезни, которая называется мною «принципом талиона (возмездия)», не путайте, пожалуйста, с «принципом сталиона (имени Сталина)». Разница между двумя принципами существенная: первый провозглашает «око за око» и «зуб за зуб», а второй: полное своеволие.