Герман Садулаев - Таблетка

Мой отец тогда – перспективный хозяйственник, номенклатурный руководитель в советской экономической системе, мама – освобождённая домохозяйка.

Очень скоро карьера отца терпит крах из-за его неуместной принципиальности. Дальше мой отец – простой служащий в статистическом отделе какого-то бесполезного ведомства, мама – учительница в школе, кадры в диапроекторе серые и меланхолические.

Мне семь лет. Или восемь. Нет, ещё семь, точно, ведь это канун наступления нового 1980 года, года Олимпиады. На районной детской ёлке я должен играть этот самый наступающий год, весёлого медвежонка. Мама, увидев в универмаге ценник карнавального костюма, берёт меня за руку и, ни слова не говоря, уводит домой. На празднике я бегаю внутри хоровода в простых красных спортивках и с привязанными к голове большими картонными ушами. По моим щекам скатываются горючие слёзы. Первые взрослые слёзы в моей детской жизни.

И первые картонные уши, которые я продолжу носить, в том или ином виде, всю жизнь.

И дальше всё одинаковое, всё вперемежку.

Новая обувь – ботинки фабрики «Скороход», цвета грязной земли. Мои и так слишком крупные, плоские ступни выглядят в них уже совершенно несуразно, по-клоунски. Но мне ещё лет десять, не больше, поэтому для меня это пока не очень важно. Важно другое. Ногам больно. Мозольки натираются до крови. Мама говорит, что ботиночки разносятся. И отводит в сторону влажные глаза. Это несбыточная надежда: странный материал, из которого сделана моя обувь, не растягивается, не разнашивается, только ссыхается и затвердевает неожиданными выпуклостями вовнутрь.

А вот долгая история.

У меня есть мечта: я мечтаю о велосипеде. О велосипеде «Орлёнок» или «Аист». С большими колёсами, новой яркой рамой, тяжёлой и обильно смазанной машинным маслом цепью. И, конечно, с оранжевыми и красными отражателями на брызговике заднего колеса. Отражатели у меня уже есть: я выменял их у пацана из школы на коллекцию марок, собранных старшей сестрой давно, когда она сама была маленькой, и теперь ей не нужных. Наверняка ненужных ведь. Она о них даже не вспомнила. Так что отражатели есть. А велосипеда нет. И лишних денег на велосипед у родителей нет. Велосипед стоит дорого, рублей восемьдесят!

А я не иждивенец! Я уже взрослый и смогу заработать деньги на велосипед сам. Мне ведь двенадцать лет, тринадцатый идёт! На летние каникулы я устраиваюсь работать грузчиком на пищевой комбинат. Это противоречит советскому трудовому законодательству, ведь я ещё ребёнок. Но меня оформляют как шестнадцатилетнего; и то сказать, в свои двенадцать я высок ростом, широк в плечах и выгляжу если не на шестнадцать, то на пятнадцать вполне! Точно не меньше, чем на четырнадцать, я выгляжу в свои двенадцать лет. И всё лето таскаю тяжёлые коробки с консервами.

Но это не так уж и трудно, ведь я работаю неполный день как несовершеннолетний. Моя смена начинается ближе к обеду, я успеваю выспаться и спокойно позавтракать дома. Обедаем мы на комбинате, вместе с другими разнорабочими, теми же консервами, которые мы таскаем в коробках из цеха на склад. По негласному правилу социалистического производства, есть на предприятии можно сколько угодно, главное, не выносить продукт через проходную иначе чем в своём желудке.

Я прихожу домой вечером. Гомон сверстников, играющих во дворе, не манит меня. Я слишком устал. И потом, у меня ещё нет велосипеда, такого велосипеда, какие есть почти у всех ребят. Я всё равно не смогу принимать участия в гонках на скорость или экспедициях в соседний квартал. Вот скоро и у меня будет велосипед, тогда я буду выходить вечером кататься во дворе вместе с приятелями. Думая об этом, я принимаю душ, переодеваюсь, ложусь читать и скоро засыпаю с книжкой в руке.

Перед новым учебным годом, когда летние каникулы заканчиваются, я увольняюсь с комбината и получаю в бухгалтерии расчёт. Это не очень толстая пачка мятых маслянистых рублей, щегольские зелёные трёшки и даже несколько хрустящих новеньких синих пятирублёвок. А ещё никелевые и медные монеты: расчёт точный, до копеечки!

В тот день я возвращался домой серьёзный и гордый. Я стал взрослым, стал мужчиной в день, когда шёл домой с работы, ощупывая в кармане деньги, впервые заработанные мной. Это была инициация, как в племени охотников, где мальчик становится мужчиной, свернув голову своей первой добыче в лесу и принеся её к костру своей семьи.

Ничего подобного я не ощутил позже, несколькими годами позже, когда впервые погрузил свой яшмовый корень в тряскую и хлюпкую расщелину, жадно сомкнувшуюся по краям, как алый бутон плотоядного тропического цветка смыкается, запирая попавшее в ловушку насекомое. Ничего подобного, только мерзость и опустошение. Когда за тридцать секунд и несколько фрикций расстрелял весь боезапас по бездонной прорве, отправил невозвратную космическую экспедицию за алым цветочком в чёрную дыру, я не ощутил ни причащения к новой жизни, ни вхождения в удивительный и полный возможностей и наслаждений мир. Только мерзость и опустошение. Только животный стыд.