Иван Евсеенко - Отшельник

И вот все свершилось. Иголка с первого усилия сразу попала в бороздку, всей тяжестью мембраны прижала пластинку к диску. Та с легким шипением сделала несколько пробных, чуть замедленных оборотов и наконец огласила всю горницу высоким мужским голосом:

Любимая отцовская песня. Вслед за ней должна была идти другая, тоже любимая и тоже постоянно им слушаемая:

И третья, грустно-веселая:

И еще четвертая, тоже фронтовая, победная:

Отец всегда ставил эту пластинку на День Победы, и дома, в семейном кругу, когда они накрывали праздничный стол, и в лесу, куда он ходил вместе с друзьями-фронтовиками на места боев, «на окопы» (так они называли эти походы), непременно беря с собой патефон. Андрей эти походы еще помнит.

Великие были времена – великие и мелодии. Теперь таких нет. Однополчане Андрея и в Афганистане, и в Чечне пели совсем другие песни, надрывные, болезненные, скорее, песни побежденных, чем победителей. Лишь один Саша, беря в руки гитару, иногда пробовал запеть и про соловьев, мешающих солдатам спать, и про тальяночку, и про девичьи очи карие, оставленные в России, лучше которых нет. Но никто тех песен не подхватывал. Одни по молодости своей и юной забывчивости их уже просто не знали, а другие хотя и знали, но не вторили Саше, не хватало у них на такие песни дыхания. Саша замолкал на полуслове, отходил в сторону и там, сидя в одиночестве на камне, подолгу курил. Его в такие минуты лучше было не трогать.

Андрей загорелся было желанием извлечь из конвертов еще несколько пластинок, чтоб послушать почти забытые теперь уже голоса Руслановой, Петрусенко, Лемешева, Козловского, Вадима Козина, Виноградова, но потом поостыл. Сегодня не время. Отец заводил эти пластинки лишь на веселых вечерах-праздниках, которые часто устраивал здесь же, в горнице, созывая на них иногда полсела. А у Андрея какой нынче праздник? Да и кого он позовет в гости в заброшенных, омертвевших Кувшинках? Разве что перелетных аистов-черногузов, Товарища и Подругу. Но у них свои песни, свой семейный клекот, Андрею пока недоступный.

Не рискуя больше испытывать и понапрасну изводить самого себя, Андрей закрыл патефон и поставил его высоко ни шифоньер. Пусть дожидается лучших времен. Глядишь, и в отшельнической жизни Андрея случится какой-нибудь праздник, веселье, тогда патефон и пригодится ему как нельзя кстати.

Ружейный ящик не в пример патефону легко Андрею не поддался. На нем запретно и тяжело висел замочек, а где был ключ – неведомо. То ли отец запрятал его в каком-нибудь потаенном месте, подальше от любопытных случайных глаз, то ли забрал с собой навечно: всё память о земной счастливой жизни. Пришлось Андрею над замочком долго помучиться, приспосабливая всевозможные отмычки и кузнечные мелкие инструменты. Но замочек держался стойко, не выдавал секретов, верно храня преданность единственному своему хозяину – отцу. Пришлось Андрею отпилить ножовкой по металлу проушину и тем самым сберечь замочек, оставить его непобежденным. Конечно, портить ящик тоже было жалко, но уж лучше ящик: теперь его все равно запирать не от кого, на всю округу, кроме Андрея, ни одного живого человека (отец о том и помыслить не мог), а замочек, да еще такой редкостный, кованой дедовской работы, глядишь, и пригодится, надо только получше поискать ключик.

Ружье было тщательно, по-фронтовому, почищено, смазано ружейным маслом и завернуто в мешковину. Прежде отец этого никогда не делал. Ружье всегда содержалось у него под рукой, было в ходу: открыл замочек и – вот оно уже готово к стрельбе-охоте, к чему тут чехлы и мешковина да еще и туго, на зашморг, повязанная конопляной бечевкой. Скорее всего, отец так тщательно смазал и упаковал ружье в расчете именно на Андрея. Мол, отвоюется, вернется в Кувшинки – и самое время будет ему заняться мирной охотой, вдоволь побродить с игрушечным ружьецом на плече, выслеживая пугливого зверя и птицу по лесным урочищам и болотным топям.