Иван Евсеенко - Отшельник

Само собой разумеется, что тут же был водружен и раздут самовар и снова приглашены в дом соседи. Чаепитием все остались очень довольны, даже привередливый дед Кузьма заказывал у матери чашку за чашкой и воду без устали хвалил, определяя, что она несомненно вкусней и полезней речной. Может и так, а может, просто на редкость удачной оказались заварка и особенно малиновое только накануне сваренное матерью варенье, до которого дед Кузьма был большой охотник.

… И вот теперь Андрей бежит к этому вырытому собственными руками колодцу, и ему кажется, что если не добежит, если не достанет из его подземных глубин хотя бы глоток целительной воды, так тут же упадет замертво на не оттаявшую еще землю, на сухие, обожженные радиацией бурьяны, не выдержав жажды, накопившейся во всем теле, в душе и сердце за долгие годы разлуки.

Андрей ускорил шаг, метнулся с утренней самим же проторенной в бурьянах тропинки в междурядье слив и вишен и вдруг замер – колодца не было. Вместо его каменного сруба сплошной, непроходимой стеной стояла колючая, в человеческий рост и выше трава череда. Не увидел Андрей ни водопойной колоды, ни подведерной лавочки, ни подсохи, ни свода с крюком на одном конце и камнем-песковиком на другом. Можно было подумать, что колодезный журавель, устав стоять в безлюдном, вконец одичавшем саду, однажды поднялся на крыло и улетел в другие края, на север, где пока в миру и согласии живут люди, слышны их голоса и песни, где нет гибельной для человеческого и птичьего существа радиации. Верить этому не хотелось. И Андрей не поверил. Он стал крушить череду солдатскими ботинками, пустыми, звенящими от каждого прикосновения ведрами, наваливался на нее всем телом, безошибочно зная, что не заблудился, не мог заблудиться в родительском саду и в родительском доме – колодец где-то здесь, только притаился, выжидает, а может, и боится, свой ли человек идет к нему. Андрей обозначил себя голосом и даже криком, который невольно вырвался из его уже почти задыхающейся груди. И колодец открылся ему. Со всего разбега, с размаха Андрей вначале натолкнулся на водопойную колоду, а потом и на цементно-каменное кольцо, которое издалека, с тропинки действительно никак нельзя было обнаружить. Мало того, что оно сплошняком заросло чередой, повиликой и диким плющом, так еще и осело, провалилось в землю едва ли не на полметра, словно хотело спрятаться в ее глубинах от всего, что происходило на поверхности. Отыскался и журавель. Он тоже был заполонен до самой макушки свода переплетением разросшихся слив и вишен, в основном дикорастущих, неплодоносных, увит и привязан к земле за камень-песковик вездесущим плющом, до того густым и непролазным, что даже сейчас, в весеннюю безлиственную пору скрывал от человеческого глаза и подсоху, и свод с поржавевшим журавкой и ведром на конце крюка.

Наверное, с полчаса Андрей боролся с нашествием повилики и плюща, которые длинными своими плетями проникли местами глубоко внутрь колодца. Но вот наконец пространство вокруг кольца, водопойной колоды и журавля расширилось, посветлело, и Андрей, захватив крюк рукою, стал опускать его длинными, размашистыми рывками в колодезный зев, радуясь, что застоявшийся свод, хотя и со скрипом и тяжестью, но все же поддается ему, склоняется все ниже и ниже, с треском проламывая густую сливовую и вишневую занавесь.

Но радовался Андрей преждевременно. Колодец был мертв. Вернее, полумертв: вода из него окончательно не ушла, светилась в темноте крошечным болезненным озерцом – но что это была за вода. Когда Андрей достиг озерца крюком и привычно опрокинул ведро набок, то оно не подчинилось его движению и не ушло вглубь, а осталось лежать на поверхности, сплошь затянутой колодезными водорослями, многолетним мхом и подгнившими листьями повилики и плюша. Пришлось Андрею, теперь уже с немалой силой, еще раз и еще опрокидывать ведро, насильственно топить в мутно-тяжелой болотной жиже, хотя, наверное, лучше было бы вынуть его из колодца пустым. Но вот ведро все-таки утонуло и даже увязло на несколько мгновений в песчаном иле. Андрей не без труда сорвал его с места и, широко перебирая на шершаво-сухом крюке руки, потянул наверх, почти не ощущая помощи камня-противовеса. Ведро было еще только на подходе, а Андрей уже понял, что не ошибся в своих догадках: от прежней живительно-прозрачной родниковой воды не осталось и следа, она действительно была мертвой, затхлой и непригодной для питья. Такой водой не утолишь жажды, не вернешь к жизни измученное донельзя тело. Андрей без всякого сожаления выплеснул ее далеко в бурьяны и, подхватив пустые ведра, хотел уже было идти через сад и огороды к реке, чтоб набрать там пусть и мутной еще, паводковой, а все ж таки проточной воды, но в последнее мгновение оглянулся на колодец, на одиноко застывший между одичавших слив и вишен журавль и остался на месте. Нет, все-таки колодец надо возвращать к жизни, чистить от застоявшейся, заплесневелой воды, мха и водорослей, песчаного ила и чистить немедленно, отложив все остальные дела на потом. Без воды Андрею здесь не прожить (к реке не находишься), да и дело тут не столько в самой воде, сколько в колодце, не может он, не должен быть мертвым, пока не мертв еще, жив Андрей. Иначе зачем ему и было сюда возвращаться.