Катя Пицык - Город не принимает

В дверь постучали. Строков, чертыхаясь, натянул свое вретище и кинулся открывать, вытащив по пути заткнутую за книжную полку штору, служившую вместо двери. Послышались голоса, смех, возня. «Здравствуйте!» «Просто жара!» «Прямо настоящее лето!» Я вспомнила, что Саббет с Зуйкович взяли Строкова темой для курсовой. Конечно, они увидели в коридоре мое пальто и сумку. Подняв с пола рукопись, я пригладила замявшиеся страницы и с лету отдалась капитану валлонской гвардии, принимая его и мужчину в соседней комнате за одно и то же лицо. Уголки страниц тлели меж пальцами, оставляя пыльцу на подушечках. Шиповник, насосавшийся древних генетических кодов, почему-то не вызвал сверхцелостности и не отозвался музыкой в венах, а по капельке сочился из желудка – назад в пищевод, растравляя изжогу. За стеной оживленно беседовали, размешивали сахар, перебирали рыхлые листы с набросками. Я наслаждалась жизнью. Минут через сорок девочки собрались уходить. Похоже, они возблагоговели. Переживаемый ими гигантский восторг от общения с гением достиг фазы удушающего воздействия – патока обволокла сердца моих сокурсниц настолько, что теперь их попросту рвало сладостным восхищением, и, слипшись в узком проходе, они, счастливые, все раскланивались в преддверии, не в силах наблагодариться. Наконец скрипнули петли, грохнул дряблый замок, Строков отогнул штору, заскочил в комнату, расцеловал меня в лицо и под каким-то беспокойным предлогом ушел из мастерской «на десять минут».

Я валялась на кровати. О чем я думала? Испытывала ли желание понять, что, собственно, происходит? Почему я здесь? Чем так хорош этот мужчина? Я помню, что меня увлекало ощущение чуда, преобразования отчужденного мира в мир пластилиново-плотский, гибкий, проминающийся под руками – мир, в который можно было залезть по локоть и прощупать луну. Все казалось «каким-то сном», «каким-то волшебством». Строков обогащал пространство смыслом и светом, словно святые мощи. Вокруг него образовывалась церковь. Церковь из грязи, воздуха и искусства. Церковь из слов. Небо на земле. Со скульптором было «весело», «интересно». Он был «такой умный» и «такой сильный». Он спустился до меня, как Рафаил, с алавастром в руке, чтобы, исцеляя, провести остриженным птичьим пером между левой грудью и правой. Я входила в круг его света, как в другую страну, западая между целлулоидными кадрами, между фазами движения Белого Кролика и, проваливаясь в запредельное, вслед за Алисой, Элли Смит, Люси Певенси, Сарой Вильямс, воскрешая из мертвых такой большой кусок детства и переживая слияние с собственным мозгом: все предметы вокруг так и просились в стихи – каждый упавший лист умирал от чахотки, каждый валявшийся камень был сиротой, каждая пивная бутылка хранила тепло чьих-то рук, каждая муха, вязнущая в плевке, искала счастливый билет. Вот что я помню. Наслаждение, весну, запах дождя, запах воды, запах пота, запах переполненных пепельниц, пачки стихов.

Регине, Женечке, Юре я говорила, что влюбилась. Между собой мы вообще говорили – «влюбился», «влюбилась». Теперь я не помню, что это значило. «Я влюбился». Теперь смысл этого слова исчез. Вернее, произошло изгнание из этого смысла. Теперь я выставлена вон. Наверху открыто окно. Там горит свет. Там, на студенческой кухне, заляпанной сладким шампанским, жарят картошку, поют под гитару и говорят: «влюбился», «влюбилась». А я снаружи, внизу, в темноте. Мне скоро сорок. Вокруг меня теперь другое слово – «любовь». Она черна как ночь. Она так черна, потому что она есть Господь: требует безоговорочной веры и не хочет себя показать.

Лучшим другом Строкова был живописец Иванов. Мастерская Иванова находилась в семи минутах энергичной ходьбы, за домом Пушкина, в аккуратном метеном дворе, смежном с первым от Мойки двором капеллы. Строков бегал туда каждый день. Минимум раз. То за олифой, то за сверлами, то покурить. Там была его церковь. Там он отдыхал – от козлов, от прели, от своего задохшегося места в жизни. От трудов. Строков работал как Моцарт. С шести утра. И больше, чем Моцарт. Весь день он лепил козлов. Ночью гнался куда-то. Никогда не спал. Не бывал в ресторанах. Втаскивал велосипед на шестой этаж, сбрасывал дождевик, промокал лицо полотенцем, поджигал конфорки, разогревал в кастрюлях все эти нечистоты, на ходу разворачивал из газеты зяблую колбасу, вытирал руки о футболку и, не меняя мокрых по колено брюк, приступал к работе. Он полагал праздность зловонием. Он боялся остановиться. Боялся, что на кровати может начаться гангрена. И поэтому без передышки годами ворочал глину, сколачивал каркасы, паял прутья, пил водку, курил и лепил. Выстилал и выстилал животные крупы, матки, грудины, выи, прорезал ноздри и очи. Лепил до изнеможения. До крови.