Катя Пицык - Город не принимает

Я рассмеялась.

– Потому что они умственно неполноценны. Это ограниченные, жестокие, зависимые существа. Они делают то, что им говорят. И говорят то, чему научились в стае. Они не умеют складывать слова в произвольном порядке. Они даже не знают, что у них есть такая возможность. Они не знают, что язык дан им для выражения собственных мыслей и желаний. Они думают, что язык существует в виде готовых связок, а жизнь – в виде готовых ситуаций, обязывающих к произнесению строго определенных фраз. Это ходячие мертвецы.

Она посмотрела мне в глаза:

– Я все сказала. Можешь прыгать за ножом.

– Ага.

– Боже мой, как нам выйти теперь отсюда?

– Есть ключ! – сказала я бодро, подивившись собственной нахлынувшей веселости.

Часам к пяти мы с Юрой управились с погромом.

– Напрасно вы затеваетесь с платьями, – сказала Ульяна вяло. – Я не буду их надевать, ни под каким предлогом, ни после какой химчистки. Можете вынести их на помойку.

Весь день она провела на диване – по обыкновению (относящемуся к тяжелым жизненным ситуациям) лежала на животе, в позе Федры, рукой помогая лобной кости препятствовать разрушительной силе мысли. Слесарь врезал новый замок. Юра домывал полы. Я протирала книги, разглаживала мятые страницы. Чайник кипел. Четыре мешка ошметков уже отлеживали свое в мусорном баке.

– Может, попьешь с нами чаю? – спросила я. – Юра привез зефир.

– Нет, благодарю, – она даже не обернулась.

В шесть приехала Зубарева. Та самая Лилька.

Старшая в смене. Квартира наполнилась запахом глубоких духов. Трением шелка. Хрустом дорогого сукна. Скольжением тяжелого жемчуга по глянцу блузки. Зубарева повесила пиджак на спинку стула. И, вымыв руки, долго вытиралась. Все перехватывая и перехватывая уже давно сухими пальцами полотенце, она смотрела на Ульяну, вышедшую к столу в ночной рубашке. Ссадина на скуле растягивалась аж до уха. Щека чуть вспухла, несмотря на лед, который мы с Юрой скололи со стен морозилки. Не зная, с чего начать, Лилька достала из маленькой твердой сумочки золотую зажигалку. Я разливала чай по оставшимся целыми чашкам. За распахнутым окном занимался вечер. Запах цветения и асфальта. Салатовая пена на деревьях перецветала в мятный. Я слышала Баха. Хоральная прелюдия будто бы доносилась из глубины земли. Но земля при этом вращалась внутри меня. Поэтому, кроме меня, музыку никто не слышал. Петербуржцы покидали универсам и наторенными тропами возвращались домой, к обиходу. Меня занимали Лилины губы. Они сочились росой. Налитые, как дольки мандарина, аккуратно очищенные от пленок, только розовые, они были не покрыты помадой, а мироточили ею. Тонкая сигарета, взятая в их лоно, готова была растаять. Зубарева прикурила. Откинутый колпачок зажигалки элегантно щелкнул в тишине. И в этот же момент Ульяна, до сих пор рассматривавшая пол, отчетливо произнесла:

– Он украдет детей.

Ее воспаленные глаза вмиг обильно налились слезами.

– Лиличка, что же делать? – прошептала она как-то странно, с взвизгом, будто ее внезапно прорезала боль в животе. Сгорбившись, она скомкала руками подол.

Зубарева тут же прижала к пепельнице бычок и знаком показала нам с Юрой уйти. Мы поспешно встали. Дверь захлопнулась. И сразу за тем в кухне раздался нечеловеческий адский крик. Ульяна металась в замкнутом пространстве, как дикая птица. Добивала остатки посуды. Колотила в застекление двери.

– Пусти! Пусти меня!!!

Я уткнулась в колени и закрыла уши руками. Но эти вопли пронизали не то что ладони – стены. Дом раскалывался. Мне представлялось разъятие материи. Проходя через препятствия, звуковая волна разобщала молекулы. Даже через подушку, которой я накрыла голову, было слышно, как Ульяна кричала, захлебываясь слезами и слюной.

– Почему?! Как я могла так поступить с собой?! Как я могла выйти за него замуж?! Как я могла так поступить с собой?! Мой бедный папа, мой бедный папа, Лиличка, мой папа! Он все видел, он видел оттуда, он видел, как я совершила над собой надругательство, он видел, как я выбрала именно этого мужчину, господи, какой позор, какой позор, какую боль он испытал, увидев, что я сделала с его любимой дочерью, господи…

Наверное, истерика продолжалась не более пяти минут. Но мне казалось, что я сижу под подушкой час. Сижу под дверью стоматологического кабинета и слушаю, как за стеной человека сверлят живьем с головы до ног. Когда же сумятица на кухне наконец прекратилась, Зубарева выглянула к нам. Блузка ее была надорвана, прическа растерзана. Бусы запрокинуты за спину. Она протянула Юре свой кожаный надушенный сбитый бумажник и отослала нас за водкой.