Марио Льоса: Тетради дона Ригоберто

– Ты справилась с отвращением? – поинтересовался он.

– Конечно нет, – ответила женщина. И, помолчав, добавила с тихим смешком: – Но это было уже не слишком важно.

Она опять рассмеялась, на этот раз искренне и громко, как бывало во время их упоительной близости, когда они воплощали безумные фантазии друг друга. Дон Ригоберто тянулся к ней каждой клеточкой своего тела.

– Сними шубку, – попросил он. – Иди ко мне, моя королева, моя богиня.

Но ему помешала неожиданная перестановка фигур в мизансцене. Скрытый во мраке мужчина больше не был собой. Его облитое медом тело стремительно теряло прежнюю форму. Незнакомец превращался в дона Ригоберто. Это он обнимал донью Лукрецию на пунцовом покрывале. Перепуганные котята с визгом метались вокруг любовников. Дон Ригоберто зажал руками уши, но не смог заглушить их пронзительное мяуканье. Он закрывал глаза и все равно видел мужчину, распростертого над доньей Лукрецией. Пышная белая плоть призывно раскрывалась навстречу ему. Он ласкал губами шелковистую кожу, которую только что старательно вылизали котята, нависал над ней, прижимал ее к постели, проникал в нее все глубже. Ноги женщины обвились вокруг бедер любовника, ногти царапали ему спину, распаляя его все сильнее. Дон Ригоберто тяжело дышал, из последних сил сдерживая рыдания. Сквозь слезы он увидел, как донья Лукреция скользнула к дверям.

– Ты завтра придешь? – встревожился дон Ригоберто.

– Опять за свое. – Она на мгновение застыла на пороге. – Разве я вообще уходила?

Оправившиеся от изумления, котята слизывали со спин любовников последние капли меда, но не могли прервать их яростных объятий.

Ты знаешь, я большая охотница до имен, а твое и вовсе сводит меня с ума. Ригоберто! Оно мужественное, элегантное, бронзовое, итальянское. Когда я произношу твое имя, тихонько, про себя, по спине пробегает дрожь, а нежные розовые пятки – дивный дар Господа (или природы, если так угодно тебе, атеисту) – холодеют. Ригоберто! Словно переливчатая капель. Ригоберто! Ярко-желтый восторг щегла, что приветствует весну. Где ты, там и я. Всегда рядом, тихая, кроткая и влюбленная. Ты подписываешь чек своим четырехсложным именем? Я – твое тихое «и», я – твое долгое «о», я – твое жаркое «р». Я – чернильное пятнышко на кончике твоего пальца. Ты налил себе стаканчик минеральной воды? Я – пузырек, который освежает твое небо, кусочек льда, от которого немеет твой язык. Я, Ригоберто, шнурок в твоем ботинке и сливовый настой, который ты принимаешь перед сном от несварения в желудке. Откуда мне известны гастроэнтерологические подробности? Тот, кто любит, знает: для него священны и самые низменные стороны жизни любимого существа. Я клянусь тобой и молюсь на твой портрет. Чтобы познать тебя, мне достаточно твоего имени, каббалистической нумерологии и причудливых загадок Нострадамуса. Кто я? Та, что любит тебя, как пена любит волну, как облако любит зарю. Ищи, ищи и найди меня, любимый.

– Откуда такой интерес к Эгону Шиле? – спросила донья Лукреция.

– Мне его жаль, ведь он сидел в тюрьме и умер таким молодым, – ответил Фончито. – У него замечательные картины. Я их могу часами рассматривать – в папиных книжках. А тебе они разве не нравятся?

– Я их не слишком хорошо помню. Разве что в общих чертах. Такие странные, изломанные фигуры, да?

– А еще мне нравится Шиле, потому что, потому что… – перебил мальчик, словно ему не терпелось поведать мачехе свой секрет. – Я даже боюсь тебе говорить.

– Брось, ты у нас никогда за словом в карман не лез.

– Мне кажется, что я на него похож. У меня будет такая же трагическая судьба.

Донья Лукреция рассмеялась. И тут же ощутила укол тревоги. Откуда в ребячьей голове берутся такие страсти? Альфонсито смотрел на нее очень серьезно. Мальчик, скрестив ноги, сидел на полу в столовой, одетый в синюю форменную курточку с серым галстуком, фуражка со школьным гербом валялась поодаль, между портфелем и коробкой карандашей. Появилась Хустиниана с подносом. Фончито пришел в восторг:

– Тосты с маслом и мармеладом! – Он захлопал в ладоши. – Мои любимые! Ты не забыла, Хустита!

– Это не для тебя, а для сеньоры! – солгала Хустиниана, стараясь казаться суровой. – Ты от меня и горелой корки не получишь.