Авраам Иехошуа - Господин Мани

— Его зовут Иосеф, и после случившегося в Бейруте и дня не проходит без того, чтобы я не вспомнил его; даже здесь в темной комнате, глубокой ночью за тридевять земель от Иерусалима его боль внезапно пронзает меня, как стрела из тугого лука. Известно ли ему уже о смерти отца, а если известно, то что? Я вижу, как он бродит между занавесей, отражаясь в зеркалах, в этой клинике уже, наверное, приходящей в упадок, ненавидит Линку и обвиняет в первую очередь ее, ну и, конечно, меня. Но в силах ли он понять, что она — это она, а я — это я? Сможет ли он когда-нибудь понять, что мы были только орудием в руках его отца, только жалким предлогом, причина же в некой сжигавшей его страсти, которую я, кажется, буду безнадежно пытаться постичь всю жизнь, жертвой которой были и мы: Линка и я…

— Вернуться? Как? Когда?

— Опять?

— Нет, с меня довольно, пусть едут те, кто там еще не бывал…

— Но как? На каком языке? Что написать? Зачем? Только чтобы еще больше растравить душу?

— Нет, отец, нет. Это плохая идея.

— Деньги? Деньги? Какие деньги?

— За что? Как будто неявное признание вины…

— Но какой вины? О чем ты говоришь, отец? О чем? Ты что? Не в себе? Что значит "вины"?

— Нет, подожди, подожди, отец, умоляю, не оставляй меня одного ворочаться с боку на бок как в ту первую ночь в Иерусалиме, правда, тогда, лежа без сна и глядя на звезды, я почувствовал, что и я — почему нет? — немножечко счастлив, хотя и не признался в этом Линке, счастлив, хотя бы уже потому, что почва не ходит ходуном под ногами и я не должен прислушиваться к тому, что происходит внутри меня, а могу спокойно слушать тихие шаги, чей-то шепот, мягкую поступь шведки, которая, должно быть, не ложится спать никогда, а днем и ночью кружится над роженицами, высматривая, кому время рожать. Я чувствовал себя словно дежурным врачом в больнице и даже встал, попросил у шведки стетоскоп и прослушал сердцебиение новорожденного; потом вернулся в кровать и стал смотреть, как звезды начинают блекнуть, темнота рассеивается, с улицы доносятся уже не ночные звуки: сначала приветливый звон колоколов, словно церквушка Святой Ядвиги из Освенцима переместилась сюда вслед за нами, и сразу же, словно боясь отстать, пронзительный крик муэдзина…

— Это такой мусульманский служка, созывающий на молитву, и, хотя я не мусульманин, я вскочил с постели, потому что понял: уже рассвет, правда, я его не видел, а только слышал. Я умылся, почувствовал, что голоден, как собака, и решил, что теперь уж обязательно доберусь до Иерусалима и посмотрю его сам, чтобы не зависеть от этого Мани, намерения которого с того момента, как мы приехали сюда, представлялись мне еще более темными. Я вышел на улицу, было уже совсем светло, я настроил себя на окружающие звуки и пошел по тропинке вдоль пустырей; то справа, то слева попадались маленькие домики, и очень скоро я уткнулся в сероватую стену — стену Старого города; я вошел в ворота и углубился в одну из улочек. С этого дня до момента, когда мы покинули Иерусалим, я едва ли не ежедневно отправлялся пешком покорять Старый город, его плиты, казалось, сами вели меня и ускоряли шаги. Я думаю, что мне удалось понять этот город до конца, и теперь у меня есть преимущество перед всеми вами, евреями, — сионистами и несионистами: я был там.

— Был и видел и даже исходил вдоль и поперек каменное лоно, из которого мы вышли.

— Нет, нет, на людей там смотреть особенно нечего. Евреи — они везде евреи, вместо поляков

— Арабы, вместо австрийцев — турки, вместо лошадей — ишаки, свиньи уступили место черным и резвым козам, которые с их бородками представлялись мне порой древними евреями — чтобы не покидать город после разрушения Храма, они немножечко сократились в размерах и немножечко преобразились.

— Улицу за улицей, без устали, с неугасающим интересом. Я исходил его вдоль и поперек, пытаясь лучше понять, и все не переставал удивляться, казалось бы, полному отсутствию расстояний

— От Стены плача до большой мечети с двумя куполами буквально несколько шагов, оттуда рукой подать до церкви Гроба господня, а оттуда — до армянского квартала. Синагоги, церкви, мечети — все рядом, как будто ты зашел в большой магазин религиозных аксессуаров, полки которого ломятся от товаров, и верующему только остается выбрать, что ему больше по вкусу…

— Очень просто. Идешь по узкой улочке, выходишь на маленькую площадь, и вот она перед тобой — стенка, стена, часть ограды, как пожелаешь, сероватая, поросшая вьюнком, на удивление похожая на свое изображение на фото, которое висит у тебя в конторе, даже евреи будто бы те же самые, будто так и стоят там всегда. На самом деле, отец, она мне очень понравилась.