Айрис Мёрдок - Отрубленная голова

— Мартин, — спросила Роузмери, — ты не сердишься? — Она обращалась ко мне как к обиженному ребенку.

— Конечно, не сержусь, — отозвался я. — С чего бы мне сердиться?

Я заметил, что женщины переглянулись. Мне пришло в голову, что Роузмери, вероятно, была хорошо осведомлена о романе Антонии и Александра. Несомненно, они встречались у нее на квартире. Пробка от шампанского взлетела в потолок.

— Дорогой мой, сердце мое, — произнесла Антония, — не раздражайся, успокойся. Мы все тебя любим.

Она приблизилась и опять дернула меня за рукав. Я протянул ей бокал, а второй передал Роузмери.

— На свадьбу я подарю тебе гравюры Одюбона, — пообещал я.

Выпив, я снова засмеялся. Они изумленно и неодобрительно следили за мной.

«Девочка моя, мне кажется, мы напоминаем двух спасшихся после шторма и кораблекрушения. Они настрадались вместе и теперь видеть не могут друг друга. Именно по этой причине я избегал тебя в последнее время. Я ощущал определенное сопротивление с твоей стороны и нежелание возобновлять отношения, которые нас так измучили. Что случилось с нами, моя дорогая Джорджи, с того дня накануне Рождества, когда мы лежали перед твоим камином, словно двое детей в лесу? Какими невинными мы тогда были и сколько всего утратили с тех пор! Ты можешь сказать, что настало время прилететь малиновкам и осыпать нас листьями. Действительно, я почти не догадывался о твоих страданиях и очень плохо понимал себя самого. В равной степени я не подозревал, как горько тебя обидел, и не знаю, выдержали ли наши чувства испытания и сумеем ли мы вновь полюбить друг друга. Я пишу это письмо почти без надежды хоть что-то спасти, но все-таки решил его написать. У меня ощущение, будто мы актеры, играем в какой-то пьесе и до ее окончания еще должны обменяться репликами. Возможно, мой тон покажется тебе холодным, но я хочу быть честным и признаться, что в настоящий момент нахожусь в шоке и еле жив. Я должен с тобой встретиться и попытаться понять многое из того, что не в силах уразуметь, из того, что по-прежнему мучает меня. Но когда мы снова посмотрим друг на друга в тишине, наступившей после этой бойни, я надеюсь, произойдет нечто большее. Может быть, ты хотя бы попытаешься, Джорджи, мой старый друг? Если я не услышу от тебя возражений, то позвоню на следующей неделе. Мы по-настоящему любили друг друга, не так ли? Не так ли? Во имя этого…

Я закончил письмо и поглядел на часы. Было около восьми. Мне предстояло пораньше выехать в аэропорт, пройти в зал ожидания и устроиться в каком-то незаметном уголке до их прибытия. Хотелось в последний раз посмотреть на них.

Это было вечером одиннадцатого, и я целый день провел в лондонском аэропорту. Выяснить, когда отправляются Гонория и Палмер, не составило особого труда. Они должны были улететь вечером. Решив за несколько дней, что я поеду их провожать, в самый день отъезда я просто не смог усидеть дома. Я обошел несколько баров и съел там разные сэндвичи. Затем, тщетно пытаясь отвлечься, стал писать письмо Джорджи. Я не был уверен, что она откликнется, не был уверен и в своих чувствах. Проявить внимание к Джорджи я мог лишь сугубо абстрактно. Я знал одно: скоро увижу Гонорию, и увижу ее в последний раз. Все прочее для меня не существовало.

Я не ответил на письмо Палмера. Конечно, у меня имелось с полдюжины достойных вариантов, но показалось, что на его удар не следует реагировать и молчание будет наиболее безболезненным. Ведь это конец. Я снова перечитал его письмо, стараясь осознать, какое отношение ко мне чувствуется за строчками, сумел ли он понять мое состояние. Любопытно, обсуждали ли Палмер и Гонория, как лучше меня доконать? О разговоре богов можно только догадываться. Но совершенно очевидно, что теперь Палмер знает правду.

Антония и Александр уехали в Рим, я с облегчением вздохнул и со всеми пожитками перебрался на Лоундес-сквер. Грузчики, кажется, уже привыкли перевозить наши вещи туда и обратно. Я не знал, надолго ли там останусь, но с Херефорд-сквер мне надо было бежать куда глаза глядят, что я и сделал на другой день после признания Антонии. Конечно, я в ней полностью разочаровался. Мне неизвестно, что она пережила, как на нее подействовал мой уход, да я этим и не интересовался. Я обращался с Антонией дружелюбно и насмешливо, она не ждала такого и была явно изумлена. Когда она начала разыгрывать страстные сцены, я по-прежнему откликался на них с иронией. Я не собирался ее прощать и хотел, чтобы она скрылась из виду и больше мне не попадалась. Я тоже стал жестче и гораздо увереннее. Этому способствовало постоянное чувство потери. Способность все смягчать и улаживать, которую так высоко оценил и отметил Палмер, была мной абсолютно утрачена. Да я и не обладал никакими священными добродетелями, а просто, как законченный эгоист, не любил ссориться. Однако мне удалось ни разу не вспылить — ни Антония, ни Александр не знали, что я о них думаю. Мне нравилось держать их в неведении. Хоть какое-то да удовлетворение.