Айрис Мёрдок - Отрубленная голова

— Но я-то все время платил за то, чтобы быть с вами, — возразил я. — И потому вы для меня совершенно реальны. Вы даете мне надежду.

— Непреднамеренно. Вам нужно это ясно понять.

— А что остается любви, когда у нее нет ни малейшего шанса?

— Она меняется, превращается во что-то иное, во что-то тяжелое или острое. Вы носите это в себе, и оно живет в вас до тех пор, пока не перестанет мучить. Но это уже ваша забота.

Я почувствовал, что проявил слабость и, наверное, это непоправимо. Гонория прошлась по комнате, тень ее тянулась за ней по полу, озаренная холодным солнечным светом. Она нащупала в кармане пальто сигареты. У меня не было сомнений, что теперь-то она меня прогонит.

Я принялся расхаживать взад-вперед, в это время она остановилась и зажгла сигарету. Потом поглядела на меня, и ее руки словно повисли, в одной она держала сигарету. Ее угрюмо-торжественное лицо иудейского ангела следило за мной, к чему-то готовое и полностью лишенное выражения. Но я больше не мог дотронуться до нее, словно она сделалась Ковчегом завета.

Приблизившись к ней, я упал на колени и распростерся перед ней, коснувшись головой пола. Это произошло столь внезапно, будто меня бросило вниз одним ударом. Странно, но я готов был пролежать так бесконечно.

Через минуту-другую она уверенным и очень низким тоном приказала мне:

— Вставайте.

Я приподнял голову. Она отошла от меня и прислонилась к камину. Не в силах удержаться, я взмолился. Стоя на коленях, я заклинал ее:

— Гонория, нам не надо бороться. Я прошу вас об одном — взгляните на меня, постарайтесь меня понять. Мне ничего не известно о вас — ни то, что вы чувствуете, ни то, чего хотите. Но я убежден, что за эти полчаса между нами установился пусть слабый и неровный, но несомненный контакт. Не убивайте его, умоляю вас.

Она рассерженно тряхнула головой и нахмурилась. Я понял, что нарушил те хрупкие чары, при помощи которых в эти решающие минуты удерживал ее. Я встал.

— Мы не боремся, — проговорила она. — Не обманывайтесь. Вы живете в мечтах. А теперь вам лучше уйти. Вскоре сюда явится Палмер, и вам незачем с ним встречаться.

— Но мы с вами еще увидимся?

— В этом нет никакого смысла. Мы с Палмером на днях уедем из Англии. Навсегда.

— Не говорите так! — воскликнул я. — Я униженно прошу вашей любви.

— О господи, — насмешливо промолвила она, — что бы вы со мной делали, если бы добились своего и овладели мной?

Эти слова охладили меня и раскрыли мне глаза — она не воспринимала меня как равного. Наконец-то я сдался.

Садясь в машину, я увидел, что Палмер выходит из такси совсем рядом со мной. Мы помахали друг другу.

На следующий день, когда время подошло к ленчу, я стал думать, что с Антонией случилось что-то неладное, и не на шутку встревожился. Вечером она не вернулась домой. Не было ее и всю ночь. Довольно поздно вечером я позвонил ее матери и двум-трем подругам, но не смог напасть на ее след. Затем позвонил на квартиру Роузмери, однако там никто не ответил. Я сидел с бутылкой виски и ждал появления Антонии, а потом крепко уснул на софе. Проснулся на рассвете, с затекшими руками и ногами и отчаявшийся. В семь утра снова позвонил Роузмери и на всякий случай в Ремберс, но, как и прежде, ответа не получил. В девять часов я позвонил в парикмахерскую, и мне сказали, что миссис Линч-Гиббон к ним давно не записывалась. Отсюда я сделал вывод, что либо у Антонии теперь другой парикмахер, либо она мне просто солгала. У меня не хватило смелости позвонить Палмеру.

Около десяти утра в дверь раздался звонок, но это были всего-навсего грузчики с мебелью, остававшейся на Лоундес-сквер. Внося ее, они задели край письменного стола «Карлтон-хаус», проталкивая его в дверь. Когда они ушли, я встал и грустно поглядел на стол. Потом облизал палец и поводил им по царапине, чтобы она немного потемнела. Нашел политуру и протер ею стол, но он так и не стал прежним. У него появился покинутый, временный вид, словно он думал, что выставлен на аукционе Сотби. Комната не оправилась после всех событий.

Я позвонил еще несколько раз, в том числе и в местные отделения полиции, и попытался выяснить, не произошел ли с Антонией несчастный случай. И опять без толку. В начале двенадцатого зазвонил мой телефон, но это оказался Миттен, и его интересовал рейнвейн. Я волновался до невероятной степени, до полного безрассудства и не находил себе места. Антония никогда не покидала дом без предупреждения. Это было не в ее правилах, и мне стало представляться, как она лежит без сознания на больничной койке или плывет лицом вниз по течению Темзы. Напряжение вернуло меня к детским переживаниям и страхам, когда моя мать где-нибудь задерживалась; сейчас, как и тогда, я силился успокоиться, говоря себе: через час, через два она возвратится, и все станет понятно, все будет как обычно. Но минуты летели за минутами, не принося никаких новостей.