Максим Осипов - Грех жаловаться

Рухшону будит дверь. Неужели она задремала? Здравствуйте, Ксения Николаевна. Так и знала, что придет. Ксения – не заурядная: в отличие от дачников, от парней с бензоколонки, от прирезанного сегодня негодяя она не пустая внутри. Носит смерть в себе, маут по-арабски. Искаженное существо, странное, но вот, пришла. Кого еще Рухшона знает в этом городе? Пусть поможет выбраться, бесцельные жертвы ни к чему.

Свидание начинается нелепо: Ксения бухается на пол и тянет к ней руки, пытается обнять за бедра.

– Ну-ну, обойдемся без Достоевского, Ксения Николаевна, встаньте-ка. Подымайтесь, вы что, выпимши? – Господи, прямо чудо какое-то – заговорила! От шока, конечно. Нет худа без добра. Не молчи, не молчи, вот покушать тебе принесла. – Спасибо, и за одежду спасибо. Колбасы Рухшона не ест. Куда же ее девать? – Не знаю, мужу отнести.

«Тоже ухаживал? Вот кого надо бы…» – думает Ксения, она ненавидит Исайкина – внезапно поняла. Нет мужчин, равных им с Роксаной по развитию.

– Роксана, Роксаночка, говори мне «ты», мы ведь не чужие.

Ксении хочется быть с ней вровень. Получится ли? Она себя чувствует глупой и старой рядом с внезапно повзрослевшим ребенком: ПОСТУПОК ставит Роксану на такую высоту, делает настолько ближе к тайнам! Всю жизнь Ксения шустрит, что-то выгадывает, а тут – раз, и решено. Взять в свои руки и суд, и наказание!

– Я лишь орудие, меч, – останавливает ее Рухшона. – Суд – у Него.

Что-то Ксения не замечала, чтобы Он – взгляд к потолку – во что-нибудь вмешивался. Ладно, у каждого своя вера, поговорим о вещах серьезных, практических.

Своя вера? – ну-ка… – Ксения пытается объяснить, путается, она и в самом деле пьяновата: православная вера, народная. Глаза Рухшоны загораются: народная? Во что она верит? – в Николая Чудотворца? в Царя-искупителя? в Международный женский день? Язычество, ширк!

Почему она так смотрит? Не надо смотреть так. Ксения же не сама… На все берет благословение. – Да, да, – Рухшона шевелит в воздухе пальцами: знает она эту… систему. Часто отказывают?

– Язычество, ширк! – Она слишком давно молчала. – Все мне позволительно, но не все полезно! Как прикажете действовать по такой инструкции? Вот и бегает по улице голый – за матерью с топором, а на шее крест болтается, – сама видела.

– Правда, – соглашается Ксения, – бывают такие случаи.

Рухшона садится на краешек нар, тихонько покачивается:

– Свобода? – спрашивает она. – Что это? Своеволие? Самовольство? Местное самоуправление? – Ксения вспоминает Пашу, улыбается. – Нет никакой свободы, есть миссия, предназначение, и надо понять, в чем оно состоит.

– И как, поняла?

– Да, – отвечает Рухшона, – я знаю, зачем пришла в мир и что меня ждет после смерти. Никаких там: у Бога обителей много. Их две: рай и ад.

Это вам не отец Александр, здесь – ответы так уж ответы! Прикосновение к правде, высшей правде. Ксения собирается с силами. Пока что она задавала вопросы на десять копеек, теперь спросит на рубль. Рассказывает: дочь у нее была, Верочка. Книжки любила, мать не слушала. За что Он ее… умертвил?

Рухшона отводит взгляд, потом возвращает его на Ксению.

– За своеволие, – говорит почти шепотом. – Любой грех простится, любой, но за ослушание, за своеволие – смерть. И ад, Джаханнам.

Первая и последняя правда про Верочку. Ксения плачет. Так и знала. – Есть такое слово: надо, Верочка. – А есть такое слово нехочется? – спрашивает та и смеется, она прямо слышит Верочкин смех. Жалко ее, ужасно все-таки жалко.

– Да, по-человечески жалко, – Рухшоне и правда как будто жалко. Но по-Божески так: непослушание влечет за собой возмездие. Как пальцы в розетку – убьет.

И никого из ада вымолить нельзя. Ясно. Все. Ксения больше не плачет.

– А СССР? – другая ее боль.

Рухшона рассказывает о Москве, о Таджикистане, о войне. Никому Ксения так не верит, как ей: проехалась по деточке новейшая история, что и говорить.

– Изменили предназначению, – объясняет Рухшона. Как это выразить? Но тот, кто двигал, управляя… – «Возмездие», Блок. Не читать же стихи? Память Рухшоны зачем-то хранит их во множестве. Филология, мертвые слова, куда они ее завели?

Поели йогуртов, еще чего-то, яблок, овощей. Рухшона перебирает про себя имена любимых когда-то поэтов: далекие родственники, разлюбленные задолго до того, как умерли.

– Ислам, – говорит Рухшона, – это покорность. Покорность Его воле.

Трудно ли быть мусульманкой? Трудно, но не невозможно. Молитва пять раз в день, пост в рамадан, милостыня и однажды в жизни – хадж. Вот столпы веры. А большего от нас и не требуется, разве что, говорит Пророк, добровольно. Имение не раздавать, щек не подставлять. Поклоняться Всевышнему. Любить Его: не слишком ли фамильярно? Соседа любить – пожалуйста, добровольно. И уж совершенно незачем любить врагов своих. Ислам запрещает противоестественное.