Энтони Бёрджес - М.Ф.

– Адам и Ева и ручные накормленные звери на земном уровне. На уровне небесном все создание славит Творца своего божественно дарованным разнообразием. Все мы – жонглеры Божии; играем и кувыркаемся перед престолом Его, доставляя Ему отдохновение от трудов.

– Давайте кончайте, – пробормотал мистер Дункель в смокинге. Потом наградил меня очередным так называемым желчным взглядом, которым, как я догадывался, только и награждал всегда беднягу Лльва. Никто Лльва ничуть не любил, кроме пары девушек-наездниц без седла с решительными дерзкими лицами, но поистине великолепным телом, которые стояли сейчас, почти голые, среди прочих собравшихся, не в силах отвести взгляд от Катерины. Явно верили, будто я по-семейному сошелся с Катериной где-нибудь посреди бесконечного циркового круженья, и теперь, таща за собой свой багаж и беременность, она меня тут подцепила.

– Не случайно, конечно, при цезарях первые мученики впервые прозревали кончину в кругу цирковой арены.

Что касается Эйдрии, Царицы Птиц, она стояла позади меня, окаменевшая, накрашенная хной, в бирюзовом платье, с катарактой накладных волос. Было абсолютно невозможно сказать, что творится у нее на уме.

– Итак, возвращаемся к нашей нынешней радостной цели.

Нарочитая ирония? С приближеньем момента неистины я старался окостенеть, а Катерина успешно окостенела. Доктор Фонанта предварительно как следует напичкал ее лекарствами, которые его громила носил в черной сумке, содержавшей наряду со сфигмометром [88]и клизмой разнообразный набор таблеток. Одна из наездниц без седла с овальной сучьей мордочкой и волосами мадонны ухмыльнулась мне, и я при этом, видя ее груди и ляжки, в общей насыщенной сладострастием атмосфере любой свадьбы (вдобавок здесь присутствовали огромночленные звери, пусть в клетках, и мирные слоны без клеток, долгое совокупленье которых, уже ославленных кардиналом Ньюменом, могло составить законную тему краткой каденции в проповеди отца Костелло), обнаружил, что сегментально окостенел, для некоторых, возможно, наглядно, ибо штаны лучшего синего костюма Л льва сидели плотно, как кожа.

Брачный обряд отца Костелло был либо новым и экуменическим, либо представлял собой его собственную композицию. Я был спрошен:

– Желаешь ли ты, Ллевелин, ввести эту женщину, Катерину, в супружеский храм, кормить и услаждать, одевать и украшать, дарить ей здоровый сон и радостное пробуждение, пока время не ослабит узы, гирлянды не станут цепями, мир не обернется враждой?

Что я мог ответить, кроме того, что желаю?

– Берешь ли ты, Катерина, этого мужчину, Л леве липа, себе в опору, в помощь, в поддержку и прибежище, в источник радости и гнева, еды и беды, детей и плетей, пока похоть не прекратит охать и любовь волновать кровь?

Возможно, я не совсем точно помню. Катерина, как всякая нормальная невеста, боролась с сухими слезами и не отвечала. Отец Костелло ласково сказал:

– Смелее, дитя.

Катерина как бы кивнула, что было принято за удовлетворительный ответ. Дункель по знаку отца Костелло вручил мне купленное доктором Фонантой кольцо, и отец Костелло повел мою руку с кольцом от Катерининого большого пальца к безымянному, произнося при прохождении каждого пальца фразу из своего обряда, пока не дошли до нужного:

– Отец да будет тебе домом, Сын – столом, утешитель – веющим сладким ветром. А этот священный акт связует вас двоих воедино.

Тут он сунул Катеринин палец в кольцо, оказавшееся чуть великоватым. Оркестр, составивший из своих инструментов другое кольцо на арене, грянул, затрубил свадебный марш, которого я никогда раньше не слышал:

Эйдрин холодно нас обоих поцеловала, пока распущенная конгрегация направлялась к буфетным столам. Дункель потащил меня в сторону, как бы для благословения:

– Ну, гаденыш, чтоб теперь было покончено с твоими вонючими играми и поганой безответственностью. С виду она не особенно; убей бог, не пойму, как ты с ней связался, только, спорю, каким-то поганым, типичным для тебя образом. В любом случае, только потому, что мать твоя попросила меня хорошенько, отдаю тебе его на ночь, только чтоб все было чисто, ясно, поросенок?

– Пузан, мать твою, – дружелюбно откликнулся я. – Чего на ночь, кого его, старик?

– Мой трейлер, – сказал Дункель, источая ненависть сквозь очки из горного хрусталя, может быть, из-за очков смахивая немножко на Пайна Ченделера, хотя постарше. Я рвался к той скотине в священной рубашке, как к дельфиньему безинцестному морю свободы, думая в то же время, что слишком уж много кругом дубликатов, словно мой со Лльвом дуэт заразил окружающий мир, думая в то же время, что Дункель не имеет права на трейлер, если работает и ночует в гостиничном номере. – Чисто, – повторил он, – поганец. – А потом пошел к звеневшим бутылкам со стаканами.