Энтони Бёрджес: М.Ф.

– Кое-что мое можно в подземке увидеть, – сказал Честер. Нагота его и вялый член (любовь в мужчине увядает гораздо позже призвания) были теперь атрибутами раздевалки. – Соленая рыбка Фолли, – сказал Честер. – Был «Соленый Мевии», а я предложил Мевинский, Реджинальд Мевин-Кальсонов, Ван Мевин, О'Мевин и Мак-Мевин, хэй-хо.

– Моему отцу понравилось бы, – сказал я.

– Да? А меня теперь прозвали Мевин Мевин.

– Честер, – резко сказала Ирма.

– Да, детка, – сказал Честер, потрепал ее, не глядя, как какого-нибудь гигантского чихуахуа. – Как насчет яичницы с ветчиной? После такой физической нагрузки. Я как бы проголодался.

Он улыбнулся мне, даже подмигнул намеком. Словно Ирма была искусственным членом, катализатором, движителем, сблизившим его со мной. Биологический позыв хочет рождать социальные связи, но может достичь этой цели, лишь скатываясь на окольный путь стыдного онанизма. Гигантские структурные механизмы пульсируют вдалеке, сигналы закодированы. Ирма демонстрировала обиженный зад, прикинувшись спящей. Честер приготовил яичницу с ветчиной, одетый теперь и приличный; рассказывал про неудачу с кошерной ветчиной, синтетическим изобретением со вкусом лишь хлопковой ваты и соли. Ее он не рекламировал.

Рассвет не предназначен для индивидуальных насильственных действий, лишь для коллективного убийства силами дисциплинированных расстрельных рот, поэтому я без особого страха шел к станции Ист-Сайд. Старался шагать резко, в такт неровному храпу Ирмы, хотя чувствовал себя усталым и сильно сознавал свою общую слабость. Достойный завтрак Честера вполне комфортабельно угнездился внутри, ковыряя в зубах. Аврора, аврора, думаю, думал я, – подходящее имя для громоподобного налета зари, но как подобрать название этому чудному хрупкому свету над городом? Да, эолит – безверхие башни, родохрозит, родомель, тронутый рододактилем. Печальная струна ми должна всегда звучать в мозгу раннего городского прохожего, знающего, что эта невинная красота нравственно столь же бессмысленна, как Рождество; что дневное насилие, предательство, вульгарность уже подогреваются или разогреваются, как остывшие вчерашние горячие пирожки. Ах да, печально думал я. Не забывайте все время помнить, что я был очень молод.

Сев в автобус до Ла-Гуардиа, я почувствовал, что один пассажир интересуется мною больше, чем следует незнакомцу. Может быть, мы знакомы? На нем был легкий черный костюм, как бы для летних похорон, излучавший коринфский мерцающий свет. Лицо тяжелое, брылы тряслись в чуть запоздалом согласии с автобусом, глаза светлые, выпученные, с водянистыми линзами. Он сидел прямо напротив через проход, и всякий раз, когда я осторожно посматривал, нагло опускал взгляд. На коленях у него лежала книжка в бумажной обложке, «Приголубленные голубки», – исследование извращений в высших кругах Америки, с многозначительными разоблачениями, в то время очень популярная. Когда мы прибыли в Ла-Гуардиа, он сунул книжку в боковой карман, как-то желчно взглянул на меня, потом вышел и исчез. Возможно, в конце концов, думал я, он не меня хоронить приготовился. Тем не менее я осторожно садился в «плюрибус» до Майами, поглядывая по сторонам, высматривая его. Его видно не было: может, летел в Бостон или еще куда-то.

Самолет казался не больше любого другого, каким я летал раньше, только было как бы больше кресел. Но пассажиров в Майами летело немного, весь ряд экономического салона оставался в моем распоряжении. Подали второй для меня завтрак – кофе, ананасовый сок, липкие пирожные, – потом я соснул. Снилась мне мисс Эммет, упомянутая Лёве при вчерашней нашей встрече. Она раздосадованно восклицала, вытирая губкой пролитый на пластиковую столешницу густой белый суп. Надела для работы мои пижамные штаны, и я даже во сне восхищался экономичностью ее образа. Дорогая мисс Эммет, с жестоко затянутой в корсет талией, где вечно болтались ножницы; с рыжей кошкой Руфой, которая до единственной своей беременности звалась Руфусом; мисс Эммет, с таким наслаждением грызшая рафинад и маслянистые рассыпчатые меренги, выкуривая четыре сигареты «Ханидыо» в день. В моем сие она запела единственную свою песню «Будешь ты летней моей королевой» отойдя от вытертого столика (откуда пластик? в нашем доме в Хайгейте только прочная сосна и дуб), чтоб сложить мои вещи перед возвращением в приготовительную школу Св. Полиэрга при Эмис-колледже Господня Спасения (тюдоровское заведение в Редруте, графство Корнуолл). Она нагружала сумки крутыми вареными яйцами. Сон напомнил мне о ее единственной кулинарной промашке. Она никогда не могла, как бы я ни просил, подать на завтрак яйцо всмятку: ставила на плиту яйца перед тем, как меня звать, а потом забывала про них. Сама крутая женщина, здоровенная старая карга. Карга? Казалось, будто ощущение неуместности этого слова, в любом случае, здесь, в Америке, вынуждало меня встать и пойти, однако истинная причина была физической: утренний кофе сделал свое мочегонное дело. Я встал и пошел в хвост самолета. В камбузе две праздные хорошенькие стюардессы в форме бирюзового, алого и почти белого цвета занимались заказанными напитками: на жаркий юг так мало пассажиров; легкая работа. Впрочем, несмотря на малочисленность пассажиров, на одной туалетной кабинке горела табличка «Занято», и продолжала гореть, когда я выходил, после того как долго писал и быстро оглядывал себя в зеркале (в Майами надо купить, как минимум, бритву: нельзя выглядеть бомжистым бомжом по прибытии на кисы). Идя назад по проходу, я увидел на пустом сиденье ту же самую книжку в бумажной обложке про голубков. И вытаращил глаза. Ну, конечно, книжка популярная. Все равно, я тихо волновался, вернувшись на свое место, гадая, не мужчина ли в черном костюме хоронится в туалете у меня на хвосте. Агент Лёве, не возражающий, чтоб я добрался до американской границы в своем паломничестве на Каститу. Может быть, преднаследственное испытание моего интеллекта и инициативности, вписанное отцом в завещание?