Олег Рой - Амальгама счастья

Оторвавшись наконец от Веры Николаевны, девушка поймала ее взгляд, еще ускользающий, еще виноватый, и, вспомнив, чему та всегда учила ее, светским голосом осведомилась:

– Может быть, чаю?..

Бабушкины глаза засветились озорно и лукаво – как видно, она тоже вспомнила свои наставления («Чаю, Дашенька, можно предлагать всем и в любое время, он всегда уместен и выручает хозяйку в самых непредвиденных случаях – особенно когда тебе нечего сказать или ты чувствуешь себя неловко…»). Затем она кивнула, развела поникшие плечи и, уже не думая о печальном, прошла вслед за внучкой к столику у стены, увитой плющом и виноградом. Кто-то позаботился накрыть там для них чай, и все было как всегда в их неспешных, изящных беседах, и Даша, отчего-то решительно чувствуя себя хозяйкой – будто бы принимала Веру Николаевну в собственной гостиной, – подвигала ей чашку с ароматным чаем, плетеную сухарницу, наполненную свежим печеньем, и варенье в узорных блюдечках. Они говорили ни о чем, и тихо текло время, и, оставаясь все таким же горячим, не кончался в чашках чай… Но бабушка, все пристальнее вглядываясь в Дашино лицо, вдруг почему-то стала медлить с репликами, как актер, позабывший свою роль, и паузы все чаще повисали над верандой. Не было в них ни напряжения, ни угрозы, но были недосказанность и вопрос. И наконец, со вздохом поставив опустевшую вмиг чашку на столик, Вера Николаевна спросила:

– А ты не поторопилась, Дашенька? Мы, признаться, не ждали тебя так скоро…

Девушка вскинулась бурно и нервно, глазами крикнула «нет!», будто испугавшись, что вот сейчас, немедленно, мир и покой исчезнут из ее души и она снова будет ввергнута в хаос, в стыд, в обиду, в необходимость сопротивляться… Но горестно качала головой старуха, прозорливо и чутко следящая за каждым Дашиным движением мудрыми глазами, тихо поглаживала морщинистой рукой мягкую и нежную ладошку девушки и вздыхала, вздыхала… А на веранде вдруг стало холодно – как бывало всегда, когда внешний мир врывался вслед за Дашей в чудесную страну ее грез – порывы ветра стали резкими и ощутимыми, и она почувствовала, как сожаление и неведомый страх приходят на смену ласковой радости, только что царившей в ее сердце. Это не было уже страхом перед новыми потерями и страданиями, не было сожалением о здешнем рае – напротив, это было жадное желание испить свою чашу до дна, искренняя печаль о минутах падений и взлетов, без которых будущее вдруг показалось Даше унылым, это была невозможность добровольно отказаться от того, что предназначено тебе на земле – даже если это предназначение трагично и горестно. Что ж поделаешь, если оно, это предназначение, – твое?!

Необоримая страсть к переменам, земная трогательная непоследовательность, какое-то смятение владели девушкой в эту минуту. И Вера Николаевна заметила, прочитала все это в ее глазах и сказала как ни в чем не бывало, будто с самой первой минуты ждала этого:

– Еще не поздно, девочка. Ты можешь вернуться. И ты ничего не потеряешь при этом: я все равно буду ждать тебя здесь, на этой веранде, и разлука не будет долгой…

– Какие вы одинаковые, – не удержавшись, перебила Даша и, заметив непонимание в бабушкиных глазах, пояснила: – Марио… Он тоже говорил так, слово в слово: я буду ждать тебя здесь, и разлука не будет долгой…

Вера Николаевна усмехнулась.

– Это там, – она со значением выделила голосом последнее слово, – мы были с этим мальчиком совершенно разными и непохожими друг на друга. А здесь, милая, не бывает контрастов. Здесь жизнь проще и яснее, а значит – все одинаковы. Ну или почти все. – И, цепко окинув Дашу взглядом женщины, слишком долго жившей на свете, чтобы чему-нибудь удивляться, она ворчливо спросила: – Так ты все же встречаешься с Марио? Вопреки моим предостережениям?

Даша прыснула – так странно было слышать теперь, как кто-то беспокоится о ее встречах с «этим мальчиком»! Совсем как в старые добрые времена… А потом она храбро встретила внимательный бабушкин взгляд и мягко ответила:

– Я не встречаюсь с ним, бабушка. Я люблю его. Это ведь не одно и то же, верно?

– Верно. Как странно, что ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать это. – И обе женщины заговорщически посмотрели друг на друга, словно договорившись о самом главном.

И опять они молчали, наслаждаясь близостью и доверием друг друга, слушая пение птиц, отдыхая в зеленой прохладной тени кружевных виноградных листьев. А потом Вера Николаевна поднялась со своего удобного плетеного кресла и потянула внучку за руку за собой. Разговор их не был окончен, но Даша не вымолвила ни слова и не задала ей ни одного вопроса – ей, той женщине, что неторопливо вела ее теперь все по тем же комнатам, уже заполненным людьми, и важно кивала в ответ на чужие приветствия – всеми любимая, всем знакомая. И юная ее гостья с удовольствием отвечала им тоже, знакомым и незнакомым, радуясь ласковым кивкам в ее сторону, ощущая себя наконец-то своей и ища глазами в пестрой толпе того единственного человека, ради свидания с которым она готова была поставить точку в ярком и любопытном зрелище, каким казалась ей теперь собственная жизнь. Но в доме по-прежнему были цветы, и птицы, и люди, и смех, и звенящий шепот, разливались в воздухе светлая грусть и веселая печаль – а Марио не было. Только его не было с нею…