Олег Рой - Эдельвейсы для Евы

– Ну что, – бодрым голосом сказал он, – сыграем?

Я понуро побрел расставлять фигуры.

– Мы с тобой будем играть на интерес, – кинул мне вдогонку генерал.

– На интерес?.. – не понял я.

– На интерес – значит, на деньги, – Курнышов полез в карман.

– На деньги? Но у меня… – начал было я, но генерал остановил меня.

– Я тебе дам в долг для начала. Отыграешь – твои.

И, надо сказать, именно с этой игры, когда «ситро и кино» мне могло принести не поражение, а выигрыш, я обрел душевное равновесие и волю к победе: боролся, как лев, за каждую фигуру, был предельно собран и нацелен только на успех. В тот раз я поставил ему мат за двадцать три хода. Курнышов пожал мне руку, и я с радостью заметил, что он совсем не огорчен своим промахом. Наоборот, в его глазах светилось такое торжество, будто это не его король, а мой был загнан в угол доски мощным ферзем, резвым конем и несокрушимой ладьей.

– Молодец! – искренне воскликнул он, вручая мне деньги, да не мелочь, а целый рубль! И с тех пор повторял это слово и действие каждый раз, когда я выигрывал. А побеждал я, довольный тем, что недоразумение разрешилось столь благоприятно, довольно часто.

– Да ты разоришь меня, – смеялся генерал, доставая очередную желтую бумажку или, изредка, большую серебристую монету.

Бабушка только головой качала, наблюдая, как ее внук складывает свою добычу в коробку из-под зефира:

– Какие-то легкие деньги, не испортить бы мальчишку.

– Легкие? – не соглашался генерал. – Легкие – это когда украл, а здесь все по-честному: игра есть игра.

– Но не на деньги же! – сокрушалась Бася.

– Почему – нет? Мужчина должен уметь играть в карты, шахматы и бильярд. А игра без интереса – не игра, а так, кружок «Умелые руки».

Но если случалось, что Мария Львовна приходила от портнихи раньше, чем мы заканчивали свою мужскую игру, то это всегда оборачивалось конфликтом в соседней квартире. Один раз я не удержался, тихонечко подкрался к комнате, где происходила ссора, и принялся подслушивать под закрытой дверью, но мало что услышал и почти ничего не понял. Генеральша строго отчитывала супруга, а тот вяло возражал что-то своей половине, но было ясно, что он полностью признает ее правоту. Я не мог понять, почему генералу нельзя к нам ходить, ведь бывал у них и я, а бабушка так вообще проводила целый день в «барской» квартире, наводя порядок и занимаясь стряпней. Я спросил об этом у Баси.

– Генерал должен быть там, где его всегда могут найти, – отвечала Бася. – А вдруг война, пришлют за ним солдата – а командира и дома нет.

Такое объяснение меня вполне устроило.

К генералу часто приходили его боевые друзья. Накрывался большой круглый стол в зале, бабушка суетилась с тарелками и закусками, бегала туда-сюда на кухню и обратно, Мария Львовна помогала ей. Если я оказывался в такой момент рядом, генерал усаживал меня подле себя.

– Садись, парень, ближе, – говорил он. – Садись и слушай.

– Зачем ребенку наши разговоры? – встревала Мария Львовна. – Пусть идет погуляет во двор.

– Во дворе он такого не услышит. Пусть мужчина растет мужчиной, – хлопал ладонью по столу генерал и этим как бы ставил точку.

Мария Львовна, как я слышал от бабушки, почти всю войну была рядом с мужем. Но если Валерий Курнышов и в старости сохранил военную выправку и какую-то особую, истинно генеральскую, стать, заметную не только, когда он надевал увешанный орденами китель и брюки с лампасами, но и в обычном спортивном костюме, то генеральшу, с ее расплывшейся фигурой и визгливыми нотками в голосе, я ну никак не мог представить себе на поле боя. Однако когда Валерий Андреевич доставал альбомы с фотографиями и, дымя сигаретой, рассматривал старые снимки, я с трудом, но все-таки узнавал в молодой черноволосой женщине в шинели, строго глядящей в объектив, нынешнюю Марию Львовну. Большие выразительные глаза и прямой пробор гладко уложенных волос были как опознавательный знак. Уже будучи в возрасте, она в первую очередь привлекала к себе внимание именно черными горящими глазами. И волосы были по-прежнему стянуты в тугой пучок на затылке. Мария Львовна красила их в иссиня-черный цвет, но неизменный пробор на голове предательски посверкивал серебром. Я не помню ее улыбающейся: генеральша всегда была сосредоточена на каких-то важных взрослых делах. По мне, она была очень строгой. Я немножко ее побаивался. Часто замечал, что жена генерала пристально меня рассматривает, словно хочет увидеть на моем лице что-то особенное. Я смущался и отводил глаза.